– Мне сомневаться? А, собственно, в чём? Шансы велики, а мы и в худшем случае ничего не теряем.
– К тому же с нами – шпага д’Артаньяна, – напомнил монах, непроизвольно потирая руки, сложенные было для молитвы.
– Это отменная гарантия, ваша правда. О, за Пьера-то я ручаюсь, но королева…
– Отец д’Аррас знает своё дело, – уверил его иезуит, – её величество не останется глуха к стонам поверженной родины и воплю огненного грядущего. Король Франции слишком часто унижал её для того, чтобы она сохранила в своём сердце хотя бы остатки преданности.
– Кто знает, – хладнокровно произнёс Арамис, – женское сердце по-прежнему загадка… даже для меня. К тому же, насколько мне известно, Мария-Терезия Австрийская – почти святая.
– Тем лучше, монсеньёр: святым не по пути с грешниками, достойными вечно гореть в аду.
– Надеюсь, ваши выводы сходятся с логикой её величества. Впрочем, подтверждение либо опровержение этого я жду с ближайшей оказией из Версаля.
– О! – только и мог вымолвить отец д’Олива.
– Лилль взят, и вместе с ним разорваны последние нити, соединявшие короля и королеву Франции. Посмотрим, как считает она сама – мы своё дело сделали. Что с «Кастором»?
– Он будто только что с верфи – словно вчера на воду спущен, монсеньёр. Огромный, мощный фрегат, плавучая крепость: никак не верится, что его могли взять на абордаж. И ведь сделал это дон Хайме де Гусман на своём сорокапушечном «Сан-Хуане». Непостижимо!
– Распорядитесь от моего имени о награждении дона Хайме орденом Святого Иакова Компостельского, – небрежно сказал Арамис, – и, прошу вас, преподобный отец, в случае успеха напомните мне назначить его губернатором Эспаньолы.
– Награда заслуженна.
– А незаслуженных наград и не бывает, – назидательно молвил Арамис, весело глядя на монаха, – в противном случае они именуются подачками. Их безудержная раздача не может привести к добру: небезопасно всё время находиться в стае голодных шакалов. И напрасно его христианнейшее величество раздает подачек больше, чем наград, напрасно…
– Бог накажет его.
– Стоит ли утруждать Господа почём зря? – усмехнулся герцог д’Аламеда. – Всевышний не вмешивается в дела, подвластные самим людям. Справимся сами, преподобный отец, вот увидите – справимся. Пусть «избранники рая» празднуют победу, пусть – мы с вами посидим в тишине и хорошенько всё обдумаем. В конце концов, война только начинается…
X. Сен-Клу
В 1669 году Сен-Клу от Версаля отделяли пара лье и тысяча нерешённых противоречий. Всё предвещало грозу, ибо отношения между королём Франции и герцогом Орлеанским накалились до предела. Камнем преткновения снова (в который раз!) явился наперсник принца, прозябающий в изгнании. Прозябающий – это, конечно, неоправданно сильное определение жизни господина де Лоррена в Риме, ибо редкий кардинал из тех, что водили с ним некое подобие дружбы, мог тягаться в благосостоянии с фаворитом принца, но что поделать, раз уж именно так определял своё внутреннее состояние сам неблагодарный шевалье.
Очередной ворох скорбных шедевров эпистолярного жанра, разыскавший высокородного адресата даже на фронте, заставил того скривить губы и, подгадав момент после в высшей степени удачного взятия Дуэ – за несколько дней до памятного покушения на д’Артаньяна у «Испанского короля» – броситься в ноги своему августейшему брату и молить того о милосердии. Однако на все уговоры и слёзы первого принца крови Людовик XIV отвечал с невозмутимостью и лаконичностью достойнейших последователей Ликурга. Односложное королевское «нет» и послужило началом невиданного доселе разрыва между братьями: Филипп принял разобиженный вид и, едва дождавшись отъезда двора во Францию, укатил прямиком к себе в Сен-Клу…
Принц, отметим, был настоящим сыном своего отца, а также точной копией Людовика XIII в том, что касалось супружеских отношений. Излишне поэтому говорить, что для Генриетты Английской с момента возвращения в Сен-Клу наступили чёрные дни. Первым делом озлобленный, взбешённый муж удалил от двора всех её ближайших прислужниц. Исключением явилась лишь одна Монтале, которую принц благоразумно обошёл вниманием, памятуя об особой благосклонности короля к Маликорну.
Удар был рассчитанно силён, и принцесса, несмотря на свою стойкость, не нуждающуюся в хлопотах иезуитского духовника, прочувствовала это. Таким демаршем в лучших традициях Ришелье принц открывал жене широчайшие возможности полнее понять то безысходное одиночество, в которое она ввергла его самого. Не то чтобы герцог Орлеанский был законченным глупцом, только этот его поступок повлёк за собой совсем иной результат: принцесса ещё более ожесточилась, о чём прямо и недвусмысленно заявила госпоже де Маликорн:
– Он просто злобное чудовище, моя дорогая, из тех, что способны на любое, самое гнусное преступление из элементарной трусости, – сетовала принцесса, даже не глядя на Монтале, словно отчаявшись обрести утешение хоть в ком-нибудь из окружающих.
– Разве об этом говорит отставка нескольких фрейлин, ваше высочество? – со слезами в голосе попыталась утешить её молодая женщина.
– Говорит, – упрямо повторила принцесса. – О чём же ещё? То были дочери лучших семей этой страны, всегда бывшей для меня не матерью, но жестокой мачехой. Сейчас я, веришь ли, жалею, что в моей свите не было Лавальер и Тонне-Шарант…
– Монтеспан.
– Да-да, Лавальер и де Монтеспан, разумеется. В том случае у Филиппа, наверное, поубавилось бы решительности и немыслимого нахальства, не то что с мадемуазель де Серриак, д’Орфей, д’Эстен и дю Трамбле…
– Ах, ваше высочество…
– …у которых нет ни высокого покровителя, ни такого мужа, каковым, на ваше счастье, является господин де Маликорн. Вам очень повезло, милая, с тем, что он занимает столь прочное положение при обоих дворах и не по зубам моему палачу.
– О госпожа!..
– И всё из-за одного развращённого негодяя, – прошептала Генриетта, – о, это не человек, а дьявол во плоти, и я знаю, что рано или поздно он погубит меня.
– Что вы говорите, ваше высочество! – испугалась Монтале.
– То, что есть, или то, что неминуемо случится совсем скоро. Круг сужается, моя милая: мне уже трудно дышать, и бежать из него, прорвать эту адскую цепь нет никакой возможности. Подумай, против меня решительно все: король, не имеющий силы простить своё давнее мимолётное увлечение; королева, недолюбливающая меня по той же причине; принц, ненавидящий сам факт моего существования, и, наконец, проклятый шевалье де Лоррен, жаждущий моей смерти.
Монтале тихо охнула, широко распахнув глаза.
– Он думает, – продолжала принцесса, подразумевая под «ним» супруга, – он думает, вероятно, что я исключительно глупа. Ему, видимо, кажется, будто мне неведомы тайны его корреспонденции. Но нет же: я одинаково хорошо осведомлена и о впечатляющих объёмах его переписки с Лорреном, и о её позорном содержании…
