– Полностью с вами согласен, сударь, потому-то и пришёл к вам.
– Да-да, вы верно поступили, преподобный отец, это немыслимая дерзость со стороны… Кстати, как зовут этих нечестивцев?
– Это граф де Вард и капитан королевских мушкетёров.
– А-а…
– Страшно, не правда ли?
– Да-а, – промычал Салиньяк, – жутковато…
– И воистину заслуживает немедленной кары.
– Но иногда стоит простить оступившихся, – важно изрёк маркиз, сильно бледнея.
– Оступившихся? – протянул д’Аррас, немигающе глядя на собеседника. – Вы сказали «оступившихся» или же мне послышалось, брат мой?
– Нет, я и правда так сказал.
– Знаете, господин де Салиньяк, – сказал францисканец с приветливостью удава, – когда человек оступается на каждом шагу, это означает, что он хром, а хромоту следует лечить.
– Как так? – пробормотал маркиз.
– Очень просто: на счету барона де Лозена – восемь дуэлей и три срока в Бастилии, у де Варда – примерно та же картина. Другими словами, их чаще прощали, чем наказывали, ну и что из этого вышло?
– Но…
– В следующий раз они подерутся при короле! – вскричал монах так громогласно, что у маркиза волосы стали дыбом. – При короле, вдумайтесь в это, а быть может, и при королеве!
– При королеве? – поперхнулся маркиз.
– Да, господин де Салиньяк, и это-то меня, как вы понимаете, беспокоит больше всего остального. С них станется, с этих закоренелых грешников, не побоявшихся обнажить оружие во дворце.
– И вы… вы правда считаете?.. – умоляюще взглянул на него Салиньяк.
– Считаю ли я? Видит Бог, брат мой, я уверен в этом. Если ересь не вырвать с корнем, её ядовитая пыльца отравит всё вокруг, породив новую ересь. Не ваши ли это слова?
– Мои.
– Я всегда восхищался вами, маркиз, и теперь пришёл к вам, говоря себе: господин де Салиньяк – истинный ревнитель веры, он поймёт мою заботу и возьмёт на себя труд переговорить с королём о наказании дерзких ослушников…
– Вот именно о короле я и хочу сказать вам, преподобный отец, – оживился Салиньяк.
– Я внимаю со всем почтением.
– Дело в том, что… э-э… в общем, вы, судя по всему, не очень близко знакомы с его величеством.
– О, вы не рискуете сильно ошибиться, если скажете: вовсе не знаком, – мягко подтвердил д’Аррас.
– Вот видите, – покачал головой Салиньяк, – а тут, между прочим, весьма тонкая вещь. Политика, преподобный отец! – заявил он страшным голосом, рассчитывая, верно, повергнуть монаха в трепет этим словом.
Казалось, ему это удалось: францисканец видимо оробел.
– Неужели, брат мой?
– Говорю вам: тут замешаны интересы многих высокопоставленных особ, о которых вам лучше и не знать, отче.
– Я и предположить не мог, – сокрушался д’Аррас.
– Знаю, знаю, – уже покровительственным тоном продолжал Салиньяк, – поверьте, преподобный отец, что я высоко ценю ваше рвение в искоренении ереси, но… право же, лучше подождать другого случая.
– Но почему же именно сейчас возникают какие-то трудности? – искренне сетовал монах. – Отчего ж не раньше?..
– Ваша святая простота трогает меня, – улыбнулся Салиньяк, – и мне, пожалуй, будет лучше просветить вас теперь, дабы вы не попали в будущем в щекотливую ситуацию.
– Да, пожалуйста, брат мой, я буду очень признателен вам за эту услугу, – закивал монах.
– На дуэли дрался барон де Лозен, верно? Ну, так подумайте, подумайте сами, отче, можно ли ставить каких-то там Маконов, Ориаков и Мопертюи на одну доску с капитаном мушкетёров и… – тут де Салиньяк понизил голос до могильного шёпота, – и, возможно, с будущим мужем Великой Мадемуазель.
– Герцогини де Монпансье, – ахнул монах, – кузины…
– Ах, господи боже мой, ну вот именно, кузины… – прогудел маркиз.
– Теперь понятно.
– Вы видите, что всё не так просто, как в Евангелиях, – чуть высокомерно сказал Салиньяк.
– Многое изменилось не в лучшую сторону с библейских времён, – с каким-то странным выражением согласился монах.
– К величайшему сожалению, – удручённо вздохнул Салиньяк.
Но, снова посмотрев на духовника королевы, он был поражён: францисканец сбросил с себя, как змея – кожу, всю свою недавнюю растерянность. Ни тени страха и подавленности не читалось больше на его умном лице. Салиньяк оробел.
– А может, кое-что в Писании всё-таки справедливо и для наших дней? – с неуловимым оттенком презрения спросил д’Аррас.
– Что вы имеете в виду, преподобный отец? – забеспокоился маркиз.
– Вспомните Новый Завет, сударь, – подчёркнуто отчуждённо предложил монах, – суд над Сыном Божиим.
– И?..
– Разве Пилат желал казни Иисуса из Назарета, господин маркиз? Разве не стремился спасти, защитить его так же, как его величество – де Лозена? Неужто не был он более всемогущ в Иудее, нежели король – во Франции? Однако нашёлся голос, который пересилил непреложную волю наместника – то был глас иудейского первосвященника и рёв толпы.
– Ну, и что же? – опешил Салиньяк.
– А то, что, будь у нас возможность перенестись на тысячу шестьсот тридцать семь лет назад, – ледяным тоном пояснил д’Аррас, – думаю, мы изумились бы тому, сколь сильно голос Каиафы походит на ваш, а вой иудейской черни – на хор Братства Святого Причастия.
Потребовалось какое-то время, чтобы до маркиза дошёл смысл сказанного.
– Да как вы смеете? – зарычал Салиньяк. – Да я… я вас…
Тут он осёкся, увидев, что отец д’Аррас поднимается с места и заносит руку над его челом. Подумав, что монах замахивается для удара, маркиз инстинктивно прикрыл голову руками. Однако то, что последовало затем, поразило его ещё больше: духовник её величества сделал руками несколько таких знаков, которых просто не мог знать, будучи францисканцем. Францисканцем, а не…
«Боже, Боже мой! – пронеслось в мозгу Салиньяка. – Не дай мне сойти с ума!..»
XIV. Орден иезуитов и Братство Святого Причастия
Отец д’Аррас замер со скрещёнными на груди руками. Оценивая взгляд, устремлённый им на застывшего в кресле Салиньяка, можно было живо представить себе, как взирали Тиберий и Калигула на первых христиан. Медленно выходя из охватившего не только его тело, но и разум, оцепенения, маркиз открыл было рот для вопроса, но монах прервал его:
– Вы повинуетесь?
– Я… не понимаю… зачем вам?..
– Мы довольно беседовали на отвлечённые темы, господин маркиз, теперь я хочу от вас точности формулировок и категоричности ответов. Вы повинуетесь?
