Все эти мысли с быстротою молний проносились в утомлённом мозгу д’Артаньяна, раздражённого ещё и тем, что ему не удалось до сих пор увидеться и объясниться с Кристиной – на посту у дверей её величества стоял сам полковник швейцарцев, ещё недавно – старший по званию, но даже и теперь, после того, как д’Артаньян стал капитаном королевских мушкетёров, они были всего лишь равны.
Крепче стиснув эфес отцовской шпаги, д’Артаньян вернулся к мыслям о короле. Неверный муж, тиран, жестокий любовник, убийца, лицемер, клятвопреступник – вот где развернуться бы инквизиторскому таланту Салиньяка. И какое соответствие горделивому девизу: «Nec pluribus impar»
[13]! Вот уж действительно, мало кто мог сравниться в низости и коварстве с Королём-Солнце.
Поискав в памяти, гасконец вдруг понял, кого из знаменитых деятелей прошлого напоминает ему Людовик XIV. То был выходец из недавней французской истории, причём почти его предок, хотя и не король. Франсуа Анжуйский – сын Генриха II и Екатерины Медичи, младший брат королей Франциска II, Карла IX и Генриха III. Родственничек под стать нынешнему королю, нечего сказать. Всё их объединяло, и даже война во Фландрии, ведь одним из титулов герцога Анжуйского, как в насмешку, было звание «защитника бельгийской свободы».
А ещё (д’Артаньян не мог этого знать) Людовик XIV, подобно «двуносому принцу», также убрал с дороги мешавшего ему брата. Только если Валуа использовал для этого книгу о соколиной охоте, заправленную мышьяком, то Бурбон просто надел на близнеца железную маску…
«И такому владыке я служу? – с отвращением подумал д’Артаньян, – для него живу, дышу, сражаюсь и беру крепости? Для монарха-предателя, для коронованного негодяя? Ах, Пьер, берегись – ты рискуешь повторить судьбу благородного Бюсси д’Амбуаза, точно так же, как уже разделил участь Ла Моля виконт де Бражелон, и примет сейчас удар Коконнаса барон де Лозен. Таков уж этот король, не нуждающийся, по-видимому, в друзьях и не любящий на белом свете никого, кроме того, кого показывало ему зеркало.
Вспомнив о бароне, д’Артаньян вздохнул и невольно замедлил шаг. Ну кем Пегилен был для него, а он – для Пегилена? Друзьями они так и не стали, настоящими врагами – тоже, хотя в эти самые минуты он неумолимо приближался к такому исходу. Засада в Бейнасисе назначалась не лейтенанту, да и герцога д’Аламеда, которым де Лозен поначалу искренне восхищался, пытался затем прикончить лишь по приказу того же короля. Нет, он вовсе не подлец, а что до болезненного честолюбия и необузданной гордости со жгучей примесью зависти, так это всегда было отличительной чертою истинных гасконцев. И вот теперь правитель, которого бывший капитан мушкетёров, надо полагать, искренне любил, за право быть подле которого не раз обнажал шпагу, которому устраивал встречи с бесчисленными фаворитками и на службе у которого, следует заметить, не слишком-то разбогател, – этот самый король приказывает его арестовать! Конечно, побуждаемый к этому единственно требованиями фанатика Салиньяка (д’Артаньян ни минуты не обманывался касательно цели присутствия маркиза в кабинете короля), но чёрт побери, если это достаточное оправдание для абсолютного монарха, властного над жизнью и смертью любого из своих подданных. Мог, вполне мог Людовик поставить на своём, отстоять приближённого, не виновного ни в чём, кроме защиты чести. Но стушевался, пошёл на поводу у Салиньяка и предал друга. Или (кто его знает?) всего лишь нашёл повод упрятать не в меру болтливого сообщника многих преступлений в Бастилию…
Как можно заметить, юноша не был склонен видеть в поведении короля одни плюсы, выраженные в его, д’Артаньяна, возвышении. Куда больше заботило его, с какими глазами исполнит он приказ короля и возьмёт под стражу человека, с которым ещё утром завтракал в Париже.
Так ни на что и не решившись, д’Артаньян, не останавливаясь, миновал двери с надписью: «отведено для барона де Лозена» и направился к комнате де Варда, расположенной в самом конце коридора. Казалось, де Вард ждал его, потому что как раз отложил в сторону какие-то бумаги и спокойно встал ему навстречу.
– Вы пришли за мною, не так ли, сударь? – бесстрастно спросил он, с трудом пересиливая жгучую ненависть к стоящему перед ним человеку.
Д’Артаньян кивнул:
– К моему величайшему сожалению, вы правы, граф. Я вынужден арестовать вас именем короля.
– Я всё думал, как будет соблюден этикет, – вдруг сказал де Вард безо всякой связи с предшествующей фразой.
Д’Артаньян никак не среагировал на эти слова, и де Вард, приняв его молчание за непонимание, пояснил:
– Ведь дуэлянтов обычно арестовывает капитан мушкетёров, а Лозен и есть тот капитан, так что… Но теперь я вижу: это достойный выбор, господин лейтенант, и я готов следовать за вами.
Гасконец не стал ничего ему объяснять и лишь мягко, но многозначительно указал глазами на шпагу, по-прежнему пристёгнутую к поясу де Варда. Надо было видеть, как побледнел граф: все былые злобные помыслы разом всколыхнулись в его душе, но, накатив на мрачный утёс воспоминаний о герцоге д’Аламеда, неохотно отхлынули назад. Память об отце боролась, не слишком, впрочем, ожесточённо и убедительно, с образом Арамиса; при этом лицо де Варда было искажено неподдельным страданием. Побелевшими губами он судорожно прошептал:
– Мне нелегко отдать свою шпагу вам, граф… вернее, кому бы то ни было, разумеется…
Ни один мускул не дрогнул на лице д’Артаньяна. Успокаивающе подняв руку, он сказал:
– Я хорошо понимаю ваши чувства, господин де Вард. Вы не желаете вручить мне шпагу?
– Не могу, – тяжело выдохнул де Вард, тряся головой.
– Тогда ломайте её, и дело с концом, – твёрдо сказал д’Артаньян, скрещивая руки на груди.
После того как де Вард последовал его совету и тем самым все формальности были улажены, д’Артаньян препоручил его двум мушкетёрам, приказав отвести арестованного к карете. Теперь уж ему не оставалось ничего другого, как вернуться к Пегилену, которого он должен был навестить первым.
Переступив через порог апартаментов барона де Лозена, юноша с облегчением увидел, что тот не лежит в постели, а стоит у распахнутого настежь окна. Обернувшись на звук открываемой двери и возникший сквозняк, он лишь слегка сжал губы. О, Пегилен-то знал своего августейшего повелителя куда лучше, нежели де Вард – он моментально оценил ситуацию:
– Надо думать, вы мой преемник, граф, – даже не спросил, а просто констатировал очевидный факт раненый с отменной учтивостью не царедворца, но дворянина.
– Я имею эту печальную честь, господин барон, – тихо ответил д’Артаньян, склоняясь в почтительном поклоне.
– До чего же упрощена жизнь при дворе, – саркастически молвил Пегилен, – только что ты сам имел право арестовывать кого угодно, включая принцев крови, а через час, глядишь, ты уже и в Бастилии. Вас это не настораживает, сударь?
«Ещё как настораживает, барон», – ответили глаза д’Артаньяна, вслух же прозвучал такой ответ:
