– И на этот-то вопрос?.. – задохнулся от радости монах.
– Я отвечаю вам: нет, преподобный отец.
Францисканец молча встал и низко склонился перед Марией-Терезией Австрийской.
– А теперь, – раздался властный голос королевы, – теперь, получив моё согласие, вы, наверное, со своей стороны желаете сообщить мне некоторые детали.
– Нет, государыня, моя миссия на этом завершена, – мягко ответил д’Аррас, снова кланяясь.
– Вы покидаете меня?! – воскликнула изумлённая женщина.
– Ни в коем случае, государыня, я же ваш духовник. Однако то, чего вы имеете полное право требовать от меня, я не знаю, ибо это известно лишь монсеньёру, да ещё, возможно, брату д’Олива.
– Что же делать?
– С вашего соизволения, я уступлю слово его светлости д’Аламеда, – бесстрастно объяснил монах.
– Он здесь? – поразилась королева.
– В некотором роде, – загадочно улыбнулся преподобный отец, извлекая из складок своей сутаны плотно запечатанный конверт, – здесь то, что интересует ваше величество. Монсеньёр настоятельно рекомендует вам, государыня, немедленно после прочтения сжечь письмо вместе с конвертом.
– Да, конечно.
– Но не в камине, а в пламени свечи, – уточнил монах, – а пепел отдать мне.
Откуда было знать слегка озадаченной инструкциями монаха королеве, что действиями Арамиса – а значит, и его предупреждениями – руководила память о хитроумном Маликорне и честолюбивом кардинале Херебиа, наладившимся таскать каштаны из огня: первый – для Людовика, второй – для самого генерала иезуитов. Кроме того, в памяти почтенного прелата всегда были свежи слова Атоса о том, что кардинал Ришелье обладал способностью вопрошать пепел. Тем не менее она кивнула:
– Хорошо, отче. Должна ли я прочесть письмо немедленно?
– Прежде прошу вас, государыня, подумайте ещё раз: действительно ли отныне король Людовик – чужой для вас человек?
– Не совсем так, – покачала головой Мария-Терезия, – ибо чужим он стал для меня меня уже давным-давно. Теперь он – мой враг.
– Тогда, ваше величество, – с Богом, – кивнул отец д’Аррас, осеняя королеву крестным знамением. – Читайте.
Треск разрываемой бумаги определил начало конца царствования Короля-Солнце…
XVII. Потерянные письма
Наступило утро – упоительно свежая заря дня, следующего за довольно жаркими и в смысле погоды, и в смысле насыщенности напряжёнными событиями сутками. Ничто во дворце не напоминало уже об аресте двух видных царедворцев, вернувшихся с фронта лишь для того, чтобы угодить прямиком в Бастилию. Да о нём, об этом аресте, проведённом д’Артаньяном столь мастерски, немногие и узнали. Во всяком случае, Лувуа, которому сам Людовик доверительно сообщил о состоявшейся рокировке в высшей военной касте, был видимо поражён новостью – настолько, что это изумление вытеснило с его лица выражение беспредельного счастья, которое, во-первых, было бы не слишком уместно и для чего к тому же он был чересчур выдающимся придворным. Заверив короля с подобающей случаю серьёзностью, что он примет к сведению факт перестановок в штабе, и похвалив сделанный его величеством выбор, военный министр ретировался после церемонии утреннего туалета монарха одним из первых, чего ранее за ним не наблюдалось.
Лувуа удалился с тем, чтобы выразить свою огромную признательность суперинтенданту, а заодно принести ему тысячу извинений за сомнения, обуревавшие его на протяжение года. Он был уверен, что именно Кольбер с его громадным влиянием на поступки Короля-Солнце санкционировал арест фаворита Людовика, расплатившись тем самым с ним, Лувуа, за помощь в заключении франко-испанского союза, не протянувшего и ста дней.
Заметим в скобках, что Лувуа был куда счастливей Кольбера, ибо, пусть и с большим запозданием, но узнал об аресте де Варда и Лозена, чего нельзя было сказать о министре финансов. А посему благодарные излияния коллеги тот поначалу воспринял несколько настороженно:
– Ну-ну, сударь, и я вас рад видеть не меньше. Присаживайтесь, прошу вас.
– Ах, монсеньёр, позвольте прежде ещё раз выразить восхищение вашим политическим чутьём и стратегическим складом ума. Поверьте, я, как человек военный, ценю это в людях превыше всего остального.
– Охотно верю, господин де Лувуа, и рад, что вы выбрали такое прелестное утро для того, чтобы осыпать меня комплиментами. Спасибо, сударь!
– Да-да! – восторженно вскричал Лувуа, широким шагом приближаясь к окну и с умилением вглядываясь в налитые свинцом тучи, сулящие обильные осадки. – Даже ненастье не способно затмить сияние той неоценимой услуги, которую вы с такой непринуждённостью оказали своему покорному слуге.
– Я весьма доволен, что оказался полезен вам, – не слишком уверенно протянул Кольбер, силясь понять, что за муха укусила обычно рафинированного сановника, умеющего не хуже суперинтенданта управлять своими чувствами.
– Полезен? То есть вы… оказались полезны мне? О, что за слова, сударь, что за исключительная скромность! Да я первый заявляю, что вы сделали меня счастливейшим человеком на свете и что даже король, удостоив меня давно обещанного герцогского титула, не обяжет меня более вас.
«Не рехнулся ли он часом? – пронеслось в голове Кольбера, внезапно почувствовавшего себя весьма неуютно в компании этого вельможи с горящими глазами и оживлённой жестикуляцией. – Такой проткнёт в экстазе шпагой, а потом ещё пришлёт на могилу самый роскошный венок. Стоит поостеречься, а то ведь и Летелье в последнее время не больно-то меня жалует».
– Я нахожу, что вы неоправданно переоцениваете моё скромное усердие, господин де Лувуа, – сказал он осторожно, закидывая пробный шар.
– Что вы, монсеньёр! Ведь я так желал этого; вернее, вы знаете, чего я хотел, но на такое… о, я и рассчитывать не смел. Господин Кольбер, по чести, вы – мой ангел-хранитель.
Суперинтендант выпучил глаза на военного министра, всё более убеждаясь в его далеко не тихом помешательстве. Затем непроизвольно оглядел себя самого сверху донизу и пришёл к твёрдому выводу, что меньше всего на свете походит на херувима.
– Забавляться изволите, сударь? – натянуто усмехнулся он, в то время как рука его неприметно искала верёвочку звонка, напрямую связанного с секретарём в приёмной.
– Говорю это от души, монсеньёр. Однако довольно слов, я вижу по вашим глазам, что вам, моему благодетелю, не терпится поведать мне подробности содеянного вами чуда.
«Да я и сам не отказался бы выслушать их от кого бы то ни было, – отчаянно подумал Кольбер, – чудо, ишь ты! Когда это успел я перекинуться в святого угодника? О чём вообще твердит этот бесноватый?»
Начал он издалека, потому что не начать вовсе было никак не возможно: сияющие глаза Лувуа требовали монолога.
– Господин де Лувуа! – пауза. – Ваши неисчислимые заслуги перед родиной и королём, ваша военная мудрость и политическая прозорливость, ваш патриотизм и личная храбрость дают вам право на то, чтобы обратить на себя внимание не только его величества и нас, скромных служителей короны, но и самого Всевышнего, ибо кому не ведомо ваше отношение к ереси в государстве…
