– Всё верно, брат, это хорошие, правильные слова. Барон и впрямь добрый, испытанный друг нашего дома и, ей-богу, пока так оно и было, мы ценили это. Однако, раз нарушив наши законы, преступив королевскую волю, на помилование не смеет рассчитывать и преданнейший слуга. Мы велели арестовать своего друга и не дрогнули, как бы тяжело нам это ни далось. Закон есть закон! – этой избитой, а в его устах – и слегка лицемерной – истиной Людовик несколько подпортил впечатление от своего искусного спича а-ля Макиавелли.
Филипп прикусил язык: действительно, владыка, бросивший в тюрьму собственного фаворита, едва ли передумает в отношении наказания чужого любимца. Точнее, передумать-то он может, но вовсе не в том смысле, как мечталось принцу. Нет-нет, настаивать не стоит: как бы ни плакался Лоррен на свою участь, ему всё же куда лучше в Ватикане, нежели в Бастилии или Консьержери. К тому же… к тому же верный способ уже найден, и что это он, Филипп, в самом деле, хватается за соломинку, когда всё что нужно – это смять её в кулаке? Всё до смешного легко и просто уладить… Да, решено. Решено!..
И принц с обожанием глянул на маркиза д’Эффиата. Затем, подарив беглым взором сосредоточившуюся на партии жену, тяжело вздохнул.
– О чём это шушукаются там наш гасконец и ваши приближённые? – весело осведомился у брата король.
Ему сегодня везло: прямо перед ним, на столе, уже высилась приличная горка луидоров.
– Мои? – рассеянно переспросил герцог. – Мои приближённые?
– Да, Гиш, Маникан и новоявленный гвардейский лейтенант…
Герцог равнодушно пожал плечами, за него поспешила ответить принцесса:
– Они все очень дружны с господином д’Артаньяном, ваше величество.
– Да мы знаем, – усмехнулся король, – удивляемся только, как это вы, Генриетта, с вашими женскими заботами, лучше информированы о взаимоотношениях и связях в армии, нежели наш брат.
– Мне тоже это кажется весьма странным, – ядовито встрял принц.
Король, к величайшему разочарованию брата, не стал разрабатывать сию благодатную тему, переключив внимание на неподвижную фигуру за стулом принца.
– Судя по вашему отменному загару, вы побывали в жарких краях, д’Эффиат, – любезно сказал он.
Маркиз вздрогнул: в голосе короля ему почудился явный намёк.
– Это так, государь, – поклонился он.
– Но не в Африке, правда?
– Нет, государь.
– Мы тоже почему-то подумали, что вы не поклонник мавров и мавританок. Как насчёт персов или арабов?
– Я не был у магометан, государь. Клянусь, и не приближался к Азии.
– Охотно верим, – как бы озадаченно кивнул король, – но тогда… тогда остается только Греция или… Италия. Не так ли?
– Ваше величество удивительно проницательны, – признал маркиз.
– Так-так… Значит, волшебная Италия – земля сбывающихся грёз, которую столь часто избирают местом своего покаяния изгнанные нами подданные. Да, на удивление часто, что, впрочем, вовсе не удивительно, учитывая их высокий ранг, не позволяющий получить отпущение грехов меньше чем от кардинала и иначе как в Ватикане. Славная, славная традиция… и делает честь Франции.
– Ваша правда, государь.
– О, что мы слышим, маркиз?! И вы также ездили на Апеннины не забавы ради, а за епитимьёй? Но, право же, мы не припомним, чтобы вы в чём-либо провинились…
– И это большая удача, государь, для недостойного вашего слуги. Ибо есть поступки, не прописанные в эдиктах, но всё же осуждаемые церковью.
– И они-то, эти проступки, и толкнули вас в лоно строгой церкви, в её святая святых, – умилился Людовик, – интересная логика, д’Эффиат!
– Согласен, ваше величество, мой поступок нуждается в разъяснениях.
– Пожалуйста, если вас не затруднит.
– Дело в том, что я… да простит мне король мою дерзость.
– Там видно будет. Продолжайте, сударь.
– Итак, я, сознавая вполне собственную ничтожность…
– Д’Эффиат! – картинно возмутился король, в мыслях искренне разделяя данное убеждение маркиза. – Д’Эффиат, уж не хотите ли вы, чтобы ваши славные предки встали из могил, услыхав такое?
– Дело не в них, государь, а во мне.
– Ну, хорошо, хорошо. Извольте продолжать.
– Я счёл для себя возможным искать отпущение грехов. Господи, теперь только я осознаю, что поддался при этом дьявольскому соблазну и впал в смертный грех гордыни.
– Ба! Гордыня нынче идёт об руку с самоуничижением. Право, маркиз, вы – человек настроения.
– Наверное так, государь.
– Погодите, мы, кажется, поняли. Вы, как и многие другие знатные французы, отправились в Ватикан к какому-нибудь тамошнему кардиналу, хотя их немало и в нашей Богом избранной стране? Если так, то скажите об этом просто.
– Нет, не то, ваше величество.
– Нет?
– К моему величайшему огорчению.
– Тогда что же?
– Я возмечтал исповедаться Святейшему отцу.
– Папе? – искренне изумился Людовик, воззрившись на фаворита младшего брата.
– Именно, государь, и, право, воспоминание о той аудиенции, коей почтил меня Святейший отец, в значительной мере сглаживает моё раскаяние по поводу самого желания достичь её, удостоиться той величайшей чести, какая только может выпасть на долю смиренного христианина.
«Ну вот, – скептически подумал король, – нарядился чёрт в ризу и хвостом в колокол бьёт. Да-а, пожалуй, в день Страшного Суда, когда придёт пора отделять агнцев от козлищ, твоя борода оставит не слишком много сомнений у Всевышнего».
– Ах, сударь! – воскликнул он. – В этом вы правы, и отпущение грехов Его Святейшеством Климентом Девятым не оставляет нам иного выхода, как только также простить вас за то, что наша армия во Фландрии недосчиталась одной доблестной шпаги.
– Благодарю вас, государь, но сам-то я себе этого нипочём не прощу! – отвечал д’Эффиат, прикладываясь к милостиво протянутой руке короля. – Одному Богу ведомы мои страдания в те месяцы, когда я, зная о тяготах войны, не имел возможности разделить их с доблестными французами.
– Поистине, сам Бог благоволит к вам, сударь, – воодушевлённо сказал Людовик, – он оставил на вашу долю славную кампанию во Франш-Конте, куда мы не преминем, разумеется, послать в первую очередь вас, дабы в пламени жарких схваток вы сумели должным образом проявить пыл, накопленный в Риме. Не благодарите нас, маркиз, не надо: мы делаем для вас ровно столько, сколько и подобает наихристианнейшему королю ради достойного подданного, отмеченного благодатью наместника Христа на земле.
Говоря это, король одновременно наблюдал за лицами королевы и принца. И если исказившееся злобой и отчаянием лицо Филиппа Орлеанского показалось ему не только искренним, но и весьма естественным в такой ситуации, то выражение супруги не только озадачило, но и насторожило его. Чего, интересно, пытается она достичь, пряча слёзы под маской ледяного безразличия? Надо же, никак не среагировала на извещение о вторжении во Франш-Конте, как будто знала… А может, и впрямь знала? Едва ли. За то время, что у её дверей дежурили швейцарцы и де Жевр, она ни разу не покидала своих покоев. В принципе он выставил такой почётный караул вовсе не для этого, а ради того, чтоб не дать возможности д’Артаньяну встретиться с Кристиной де Бальвур, но это ведь не объясняет необычной метаморфозы, приключившейся с Марией. Сколько холодности, равнодушия, сколько гордыни и спокойного презрения открыл он в ней! Та ли это инфанта, что дарила ему себя без остатка с детским восхищением и признательностью, та ли поруганная королева, что не смела роптать на его пренебрежение и измены? О нет, сто, двести раз нет! Это даже не та фурия, которая показала ему когти при известии о Деволюционной войне: там были эмоции, и он, мужчина, совладал с ними. А тут… тут… и не разберёшь ведь, что таит её взгляд. Вроде безразличие, отвращение, решимость… да-да, накажи меня Бог, решимость, не иначе! А ещё что-то неуловимое, похожее на скорбь… Может, и впрямь скорбь – это было бы хоть логично. Но нет, это сожаление, сочувствие, сострадание… Нет, нет, жалость. Жалость! Жалость, вот что это. Но откуда, тысяча чертей, откуда бы взяться этой жалости к нему, всемогущему королю, у этой женщины, всецело зависящей от него и неоднократно испытавшей это на себе? Жалость!.. Уму непостижимо, а главное – жутко…
