– Об этом вам также поручил осведомиться король? – резко спросил Персерен.
– Король?.. Нет… – смутился де Сент-Эньян, – нет, я сам…
– В таком случае – до завтра, сударь! Как видите, у меня ещё прибавилось работы.
– Хорошо, хорошо, господин Персерен, я понимаю…
У самых дверей де Сент-Эньян остановился и, обернувшись к Персерену, обеспокоенно спросил:
– Вы понимаете, милостивый государь, что тема нашей беседы является государственной тайной?
Окатив его ледяной волной того особого презрения, каковое может испытывать лишь оскорблённый талант к своему поработителю, старый портной повторил:
– До завтра, сударь, до завтра.
XX. Три Жана-Батиста
Собственно, король, поручив де Сент-Эньяну необычную миссию к Персерену, лишь с одной стороны явил ему высочайшую милость, удостоив доверием, которого не многие добивались при дворе. И радость с гордостью, переполнявшие фаворита, в значительной мере скрадывались горьким сознанием того, что он пропускает такой пункт праздничной программы, как балет. А ведь он, адъютант его величества, был одним из церемониймейстеров – вторым, ко всеобщему изумлению, король назначил Маликорна. Перед самым обедом Маликорн вместе с д’Юмьером, временно заменившим де Сент-Эньяна, явились к королю за указаниями. Однако, прежде чем распорядиться о начале представления, Людовик XIV послал за Кольбером. Суперинтендант пришёл с таким видом, будто ему предстояло спуститься в Тартар, о чём не преминул сказать ему король:
– Будь вы женщиной, любезный господин суперинтендант, как подошла бы вам роль Альцесты! Не так ли, господа? – обратился он к присутствующим.
Нужно было видеть, как исказились лица вельмож, пытавшихся улыбнуться одним уголком губ – тем, что был обращён к Людовику, и сохранить невозмутимую серьёзность на той стороне лица, что открывалась взору могущественного «господина Северного Полюса». В итоге физиономии царедворцев расплылись в жутковатое подобие стилизованных театральных масок.
Дурное настроение Кольбера объяснялось тем, что, по последним расчётам, ему было не обойтись без дополнительных шестисот тысяч франков помимо оговорённой ранее суммы. Но поставить короля в известность об этом занятном факте он намеревался несколько позднее, в надежде почерпнуть эти деньги из его личной шкатулки.
– Господин Кольбер, – уже серьёзно обратился к нему Людовик, – помните ли вы о том, что мы желали видеть на представлении автора?
– Разумеется, ваше величество: господин Кино уже здесь.
– Очень хорошо, но мы говорим прежде всего о «музыкальном суперинтенданте».
– Это само собой, государь, – кивнул несколько озадаченный просьбой Кольбер.
В самом деле, без Жана-Батиста Люлли – «маэстро королевской фамилии», «музыкального суперинтенданта» (всё это были вполне официальные его должности) не обходилось ни одно музыкальное действо Версаля.
Этот выдающийся музыкант – композитор, дирижёр, скрипач, клавесинист – был настоящим сыном своей эпохи. Достигшая пика абсолютизма Франция, переживавшая экономический и культурный подъём, начала порождать в третьем сословии не только влиятельных чиновников, подобных Фуке и Кольберу, но и «властителей дум».
Будучи сыном тосканского мельника, земляк двух французских королев Люлли ещё в детстве был увезён во Францию, ставшую для него второй родиной. И если этим важным событием он был обязан господину де Гизу, то за место при дворе ему следовало благодарить Великую Мадемуазель. Да, именно незадачливая невеста Пегилена, герцогиня де Монпансье, приютила когда-то у себя тринадцатилетнего мальчика, назначив его на кухню. И Люлли даже по прошествии многих лет не уставал выражать свою признательность дочери Гастона Орлеанского за понимание, с которым она отнеслась к странному увлечению поварёнка пением и игрой на гитаре. Впрочем, сия страсть вскоре отступила перед скрипкой, в игре на которой юный Жан-Батист достиг столь виртуозного искусства, что был зачислен в Большой королевский оркестр, более известный под названием «Ансамбль двадцати четырёх скрипок короля». Не желая мириться с тем, что самый привилегированный оркестр страны создан кем-то другим, он, приложив к делу не менее великий, нежели музыкальный, талант придворного, стал во главе им лично сформированного «Ансамбля шестнадцати скрипок короля». Безусловно, на первых порах ему помогло покровительство Фуке, с большой симпатией относившегося к выдающемуся музыканту. Благодаря протекции суперинтенданта, в 1650 году к Люлли перешло управление всей королевской музыкой, и уж тогда-то он строжайшей дисциплиной и настойчивым трудом довёл оркестровое исполнение до совершенства, какого не знал ни один европейский двор.
В этот период своей деятельности Люлли писал много и вдохновенно. Танцевальные симфонии, духовые ансамбли, военные марши – ему ни в чём не было равных, а торжественная пышность его церковных произведений привлекла к композитору пристальное внимание католических иерархов. Именно на этой почве Люлли ненадолго сблизился с маркизом де Салиньяком, усмотревшим в «музыкальном суперинтенданте» перспективного проводника своих инквизиторских воззрений в искусстве. Однако деятельность Люлли как организатора и творца французской оперы оттолкнула от него главу Братства Святого Причастия, сделав их смертельными врагами. Ибо театр оказался областью, в которой Люлли особенно широко проявил свою неистощимую изобретательность. В бесчисленных балетах и дивертисментах он одновременно подвизался в качестве автора музыки и постановщика, актёра, музыканта и танцора. Этого-то последнего и не мог простить ему Салиньяк, ибо апостольская церковь, принявшая и заставившая служить себе все изящные искусства, с одним только танцевальным жанром не знала, что делать, а потому, ничтоже сумняшеся, отбросила его и прокляла. Быть может, пляска в основе своей слишком напоминала древние капища германских язычников: боги этих племён превратились в народном сознании в эльфов и им подобных существ, которым приписывались чудесного свойства пляски. Не будучи уверены в том, что образованность маркиза простиралась до языческих верований, скажем только, что в качестве основного аргумента против танцев он использовал ведьминский шабаш, где большую роль играет их бешеный хоровод. Конечно, Людовику XIV было не по вкусу уподобление, пусть даже и устное, его развлечений праздникам на Лысой горе, однако он издавна взял за правило никогда не спорить с духовенством, в особенности же с фанатиками типа Салиньяка. А потому маркизу была предоставлена полная свобода в хулении танцевальных представлений, и пользовался он ею с упоением. Не далее как этим утром, изловив бывшего друга в павильоне, он так начал задушевную беседу: «Знаете ли вы, господин Люлли, что пляска проклята с тех пор, как Саломея плясала перед Иродом, чтобы выплясать голову Иоанна Крестителя? Когда видишь пляску, вспомни об окровавленной голове на блюде – и бесовские соблазны не возымеют власти над душой твоей!» «Вполне вероятно, господин де Салиньяк…» – рассеянно ответил Люлли и, получив очередное проклятие, спешно ретировался. В конце концов, у него сегодня было множество неотложных дел, связанных с премьерой балета из его новой оперы «Альцеста или торжество Алкида», удостоившейся внимания короля.
