– Пощады, господин Мольер! – замахал руками суперинтендант. – Трубите отбой.
– О, я буду сговорчивым победителем, монсеньёр, – поклонился драматург, – в виде выкупа за себя обещайте мне только, что похлопочете за «Мещанина» перед его величеством.
– Будьте уверены, сударь, – обещал Кольбер, – в самом скором будущем Журден будет блистать в Пале-Рояле. За мною и его величеством дело не станет – остаётся лишь сговориться с господином Люлли.
– Обязательно, обязательно, – заторопился композитор, – обождите совсем чуть-чуть, друг мой, в данное время между мною и «Мещанином во дворянстве» стоит одна лишь «Альцеста».
– Ну, что ж, дамам принято уступать первенство, – согласился Мольер, – тем более что Журден (вы понимаете, господа, я имею в виду настоящего Журдена) показался мне отменно вежливым человеком и галантным кавалером.
– Да, он со всей учтивостью намеревался выбросить вас в окно, – напомнил ему Кольбер.
– Это только добавило бы остроты его образу, вы не находите? – засмеялся Мольер. – Нет, я положительно влюблён в этого героя, и надеюсь, что господин дю Вал… Журден не станет пенять на меня, прочтя пьесу…
– Разве что он самый великий скромник в мире, дорогой Мольер, – пожал плечами Люлли, – ведь вы, считайте, обессмертили его.
– Спасибо на добром слове, Люлли.
В эту минуту за их спинами раздался голос:
– Прошу прощения, господин Кольбер, но вас призывает король.
Все три Жана-Батиста обернулись и увидели молодого офицера:
– Ах, господин д’Артаньян! – воскликнул Кольбер. – А мы только что вспоминали вашего отца и его друга, которого господин Мольер соблаговолил вывести в своём новом шедевре.
– Позвольте мне надеяться, сударь, что я удостоюсь чести познакомиться с этим произведением в числе первых, – улыбнулся д’Артаньян.
– Будьте покойны, капитан, – заверил его Мольер.
– Так что же, сударь, – снова обратился Кольбер к гасконцу, – его величество послал меня за господином Люлли, а вас – за мною?
– Видимо, так, монсеньёр, – кивнул юноша.
– Ну, – вздохнул Кольбер, – ничего не поделаешь, господа, придётся мне вас покинуть. Так не забудьте, господин Люлли, присутствовать на премьере «Альцесты», – усмехнулся он, – а вы, господин Мольер, занесите мне на днях экземпляр «Мещанина».
– Я буду иметь честь вручить его вам нынче вечером, – откликнулся Мольер.
– Чудесно, сударь.
– Вам, монсеньёр, а также и вам, господа.
– Ах, Мольер, это великолепно, – прикрыл глаза Люлли.
– Я не смею открыть вам смысл своих слов сию минуту, господин Мольер, – учтиво молвил д’Артаньян, – но поверьте, что ваша пьеса будет для меня самым дорогим подарком к важнейшему событию моей жизни.
– Ого! Вы нас интригуете, сударь, – улыбнулся Люлли.
– Сегодня, капитан? – заинтересовался и Кольбер.
– Именно сегодня, господа, – кивнул д’Артаньян. – Этим вечером.
– Что ж, доживём до вечера, милостивые государи, – заторопился суперинтендант, – король ждёт!
– Прощайте, монсеньёр, – ответствовали маэстро с драматургом.
И, раскланявшись с гениями, министр с капитаном мушкетёров направились ко дворцу.
XXI. Оглашение
Придворные, настроенные на жуткую атмосферу первоисточника Еврипида, пребывали в смешанных чувствах. Одно то, что свадьбе Альцесты и Адмета предшествовал сбор в Тюильри речных нимф, славословящих Людовика XIV, могло сбить с толку не слишком искушённого зрителя, а уж кульминация, в которой Аид добровольно отдаёт героиню Гераклу, приговаривая, что любовь, мол, сильнее смерти, и вовсе превращала драматическую сцену в трогательный аккорд, завершающий нежную и игривую в целом постановку Люлли с безупречной хореографией…
– Какой вздор! – презрительно скривился Филипп Орлеанский, приходя в себя.
– Вы совершенно правы, ваше высочество: банальность и полнейшая убогость воображения, – торопливо зашептал маркиз д’Эффиат, стремясь поддержать своего покровителя.
В самом деле, так или почти так подумали многие зрители, ожидавшие строгости и трагичности повествования. Люлли, расположившийся, само собой, среди членов королевской фамилии и даже невольно услышавший ропот, зародившийся среди приспешников принца (исключая лишь гг. де Гиша, Маникана и Маликорна), сей достойный муж, говорим мы, с тревогой вглядывался в непроницаемое лицо короля, пытаясь угадать высочайший вердикт. Но Людовик XIV, казалось, не решался дать волю чувствам, позволив лицу одобрить или уничтожить балет, а вместе с ним и автора. Король колебался, и краем уха ловил суждения окружающих, намереваясь, возможно, именно из них вывести нечто среднее, могущее составить монаршее мнение. Видя это, Люлли побледнел ещё сильнее, ибо вслух выносили свой приговор лишь ярые хулители и завистники, в то время как истинные ценители его таланта боялись проронить хоть слово – только бы не спугнуть волшебство момента; они и не понимали, как нуждается сейчас их кумир в деятельной поддержке. Сами того не сознавая, они отдавали творца на растерзание хищникам.
В действительности сознательное отречение автора от догматов классицизма было не творческой неудачей, и уж никак не непоследовательностью, а, наоборот, гениальным художественным приёмом. Люлли сознательно сплетал сплошную сеть праздника из маленьких арий, хоров и менуэтов, погружая зрителя в транс завораживающей энергией танца. Нарушая ожидаемое дилетантами впечатление, драматург наращивает скорость событий до небывалого в XVII веке темпа, а нравоучительный тон оригинала превращает в лёгкую и утончённую песнь, исполненную светлого пасторального благородства – замысел, осуществлённый композитором с эмоциональной силой и предвидением, опередившими своё время.
Всё это не мог не понять такой тонкий ценитель прекрасного, как Людовик XIV. Понимал, восхищался, но про себя – внешне же сохранял маску безучастной внимательности. Иначе говоря, король колебался, какую дать оценку творчеству «музыкального суперинтенданта». О нет, разумеется, он не собирался разносить балет в пух и прах: это поставило бы под угрозу уже его собственное детище – празднество победы. Но ведь и восторг мог быть более или менее сдержанным, и от этого различия, от такой подчас неуловимой в обычной жизни грани зависело при дворе куда как многое. Приятное лицо маэстро покрылось испариной, он сжал кулаки и кусал губы, то и дело прикладывая ко рту батистовый платочек, мгновенно покрывшийся бурыми пятнышками.
В миг наивысшего отчаяния Люлли вдруг ощутил на своём плече твёрдое, но явно дружественное прикосновение чьей-то руки. Обернувшись, он увидел просветлённое лицо капитана мушкетёров. Негромко, но всё же так, чтобы его могли услышать рядом сидящие, а значит и принц, и король, д’Артаньян произнёс:
– Примите выражение моего искреннего восхищения, господин Люлли: ваш гений в который уже раз совершает переворот в искусстве. Мои поздравления, маэстро!
