– Так-так…
– Однако тут появился петух…
– Логично, право.
– Нет, ведь он не просто появился, а будто ворвался в мой безмятежный сон. Ах, государь, в нём было что-то демоническое: весь угольно-чёрный, глаза горят дьявольским огнём, а острый клюв разит подобно стилету. Он разогнал подружек той белоснежной курочки, а потом принялся терзать её грудь.
– Клювом?
– Клювом – тем самым, кинжалоподобным, и когтистыми лапами, ваше величество: белые перья и лёгкий пух летели во все стороны, несчастная птица обливалась кровью… Очень скоро палач добрался до её трепещущего сердечка – и тогда одним жестоким ударом пронзил его, затем выцарапал из бездыханного тельца и дико захохотал.
– Вы, верно, хотели сказать – закукарекал, – холодно вмешался Людовик.
– О нет, государь, этот зловещий хохот до сих пор звучит у меня в ушах – такое не забывается и на смертном одре.
– Так то был человеческий смех?
– Именно так, – кивнула принцесса, – злорадный хохот утолённой мести.
– Что вы такое говорите? – содрогнулся король.
– Смеяться так, как петух из моего сна, может только злейший из людей, худший из преступников – погибшая душа, достигшая за кромкой серного озера исполнения самых низменных порывов.
– Бог мой, допустим… Но это всё?
– Мой сон?
– Да. Вы проснулись от этого хохота?
– В тот момент я ничего другого и желать не могла, государь, однако пробуждение, увы, было не в моей власти.
– Значит, сон имел продолжение?
– О да, и вот каким оно было: петух, обагрённый кровью жертвы, вскочил на труп и простёр кровожадный клюв к солнцу.
– Генриетта! – уже оскорблённо воскликнул король, обнаруживая трогательную привычку неизменно отождествлять себя с упомянутым светилом.
– Таков был сон, государь, и меньше всего я хочу лгать вашему величеству.
– Ну, хорошо. Дальше?
– Внезапно тень накрыла злую птицу: то быстрый сокол, заслонив сильными крыльями солнечный лик, бросился на петуха и в мгновение ока растерзал…
– Прекрасно.
– Вы находите, государь?
– А вы не понимаете, принцесса? Посланник солнца воздал кровопийце по заслугам.
– В самом деле?
– Вы сомневаетесь? – насторожился король.
– Просто мне показалось, что до последнего мига петух вполне привольно нежился в лучах солнца и даже перед тем, как испустить дух, тянулся к нему, будто за помощью…
Королю явно не по душе пришлись эти речи, однако принцессе было не до подобных тонкостей – она изливала душу брату, поверяя ему свои ночные страхи.
– Расправившись с палачом, сокол с грозным клёкотом взмыл ввысь, словно бросая небу горделивый вызов. Я проснулась.
– Наконец-то, – вырвалось у Людовика.
– Да, то же самое говорила себе и я, очнувшись от кошмара, ваше величество.
– Вы не так поняли, Генриетта, – покачал головой король, – я считаю, что вам приснился престранный для женщины вашего положения сон.
– Как? – изумилась принцесса, непроизвольно сжимая в прохладной ладони пальцы короля.
– Вот именно, весьма неуместное видение, сестра, для дочери, сестры и невестки царственных особ.
– Но, ваше величество, не вы ли утверждали недавно, что над снами не властен никто в целом свете?..
– Ах, сестра моя, – раздражённо перебил ее Людовик, – одно дело не контролировать ход бессознательных фантазий, и совсем другое – видеть во сне курицу.
– Но ведь…
– Согласитесь, что курица во сне герцогини Орлеанской – это не просто возмутительно, а…
– Возмутительно… – шёпотом повторила принцесса, поражённая до глубины души неожиданной реакцией собеседника.
– Да, не просто возмутительно, а непристойно, – жёстко заключил король, почти неприязненно глядя на принцессу, – вторая дама французского двора даже во сне не должна опускаться до уровня двора птичьего.
– Ваше величество! – вскрикнула Генриетта, вспыхивая до корней волос и быстро отнимая руку.
– А вы недовольны, сестра?
– Судите сами, брат мой: я открылась вам, подобно цветку, едва ли для того, чтобы надо мной насмехались.
– Так вы считаете, что именно этим я занимаюсь? – усмехнулся король. – Воля ваша, принцесса, давайте обратимся к третьему лицу.
– Государь, – укоризненно произнесла Генриетта, не веря своим ушам.
– Нет, правда, так будет лучше всего, – увлечённо развивал свою мысль Людовик XIV, – имея в виду вашу утончённость, предлагаю позвать… да хотя бы милейшего Расина, который, – видите? – прогуливается в компании маркиза де Кавуа. Вы одобряете мой выбор?
– Ни в коем случае, ваше величество, – не без некоторой надменности отозвалась принцесса, – извините, но, не пытаясь умалить заслуг и добродетелей господина Расина, я тем не менее считаю неподобающим беседовать о личном с простолюдином.
– Ого! – покраснел король, ощутив вполне понятную неловкость. – Не ожидал… хотя вы, разумеется, правы, сестра: каждому своё, и никакому таланту не возместить отсутствия породы. Ну, что ж, значит, не Расин… кстати, я довольно часто вижу его вместе с Кавуа, и теперь, после ваших слов, кажется, знаю почему.
– Почему же, государь? – улыбнулась Генриетта, от души радуясь смене темы.
– По-моему, Кавуа нравится думать, что он интеллектуал, а Расину – что он придворный. Однако мы отвлеклись… Как хотите, сестра, но уж против суждения духовного лица вы, надеюсь, возражать не станете – при вашей-то набожности.
– Кого ваше величество имеете в виду? – испуганно поинтересовалась побледневшая принцесса.
– О господи, ну, разумеется, первого встречного. К счастью, Версаль густо заселён священнослужителями: их, кажется, при дворе больше, чем швейцарцев. Да вот, кстати, идёт сам епископ Боссюэ с… кто это вышагивает с ним рядом?
– Если я не ошибаюсь, с его преосвященством беседует преподобный д’Аррас, – подсказала Генриетта.
– Д’Аррас… – безразлично повторил король, – погодите-ка, сестра, д’Аррас – ведь это, кажется, духовник королевы?
– Я что-то слышала об этом.
– Тот, кого приняли после смерти отца Паскаля?
– Кажется, так, государь, но неужели ваше величество и впрямь намерены?..
– А почему бы и нет, принцесса? Может, вы не доверяете Боссюэ или этому францисканцу, которому верит моя супруга? В любом случае, успокойтесь: вы останетесь в тени.
– Спасибо, ваше величество, – последовала благодарность герцогини Орлеанской.
Теперь, думается, самое время познакомить читателя с этой новой довольно колоритной личностью описываемого нами периода французской истории. И начнём мы со следующей констатации, как нельзя лучше, на наш взгляд, характеризующей данного прелата: итак, Жак Бенинь Боссюэ был лучшим другом и кумиром маркиза де Салиньяка. Руководитель же Братства Святого Причастия поддерживал близкие отношения лишь с людьми, которые либо имели честь, либо, напротив, делали честь ему (в зависимости от места, занимаемого ими в феодальной и церковной иерархии) разделять его инквизиторские взгляды. Будучи главным идеологом католической реакции того времени во Франции, епископ Боссюэ изловчился стать воспитателем дофина. Являясь превосходным писателем, он находил время подвергать гонениям прогрессивную литературу, преследуя в первую очередь Мольера и Лафонтена. Славясь утончённой светскостью, этот противоречивый человек ненавидел Люлли и Жирардона, недолюбливал Лебрена и презирал Пелисона. В нескольких руководствах, принадлежащих перу Боссюэ, изложена крайне сложная система его политических воззрений, а также философия истории. И хотя большую часть сочинений епископа составляют церковные проповеди, в них мы находим «Надгробные речи» – бесценный обзор политических событий XVII века. Право же, недаром большинство современных литературоведов уверяет нас в том, что с точки зрения языка и стиля произведения Боссюэ могут считаться классическими образцами тогдашней литературы. Ведь именно за изысканную речь и прекрасный стиль отец д’Аррас искренне привязался к епископу, который, хоть и закончил иезуитскую школу в Дижоне, не имел ничего общего с орденом, а этим не каждый мог похвастать при французском дворе.
