– Нас предали, де Сент-Эньян!..
Реакция фаворита была мгновенной:
– Тогда давайте покинем это место, государь!
– Да, ты прав, – кивнул Людовик, срывая маску и стаскивая с себя тюрбан, – но прежде я желаю переодеться. Где мой костюм?
– Вот он, ваше величество, – вполголоса отвечал Меркурий, подавая успевшему сбросить драгоценный халат королю одеяние Солнца, которое тот надел прямо поверх широкой рубахи, составляющей важную часть султанского наряда.
– Маску! – отрывисто потребовал Людовик, облачившись в золотую парчу.
Нацепив лучистую маску, король быстрым шагом направился ко дворцу, а его адъютант, свернув ставший ненужным костюм, поспешил следом, причём обладание крылатыми сандалиями ничуть не помогло ему нагнать повелителя. Но, добежав до известного ему потайного входа, он столкнулся в полутёмном коридоре с поджидавшим его монархом:
– Ваше величество!..
– Молчи. После я, возможно, расскажу тебе кое-что, а пока спрячь костюм понадёжнее и отправляйся к гостям.
– Слушаюсь, государь.
– Как только появится д’Артаньян – передай ему моё желание видеть его немедленно у себя в кабинете.
– Должно ли мне сопровождать его? – спросил осмотрительный граф.
Глаза короля сверкнули из прорезей:
– Не стоит. Пусть явится один…
И, не дожидаясь дальнейших изъявлений покорности, Солнце круто развернулось и исчезло, растворившись в мягком полумраке галереи. Де Сент-Эньян отправился исполнять поручение. Прежде всего он засунул злополучный свёрток в самые потаённые глубины своего гардероба, и только затем, терзаемый беспокойством, влился в толпу придворных, одновременно и стремясь, и опасаясь встретиться с капитаном мушкетёров. Ах, за что ему, Сент-Эньяну, все эти неприятности и почему король велел арестовать де Лозена? Ведь несомненно то, что, будь Пегилен на свободе – именно его избрал бы Людовик XIV для сей гибельной интриги с костюмом д’Артаньяна.
Не успел адъютант его величества подумать всё это, как судьба, словно в насмешку, столкнула его лицом к лицу с султаном. Читатель, надеемся, простит нам, если мы не станем подробно останавливаться на его состоянии, так как на это есть по меньшей мере три веские причины: во-первых, никому не заказано поставить себя на место молодого гасконца и представить себе охватившие его сильные чувства; во-вторых, бурю, бушевавшую в душе мушкетёра, вместе с лицом надёжно скрывала от посторонних глаз позолоченная маска, а в-третьих – мы попросту затрудняемся описать переживания д’Артаньяна словами. Как бы то ни было, увидев перед собой наперсника короля, мушкетёр остановился, приняв горделиво-угрожающую позу…
Будто что-то оборвалось в сердце де Сент-Эньяна:
– Господин капитан, господин капитан!.. Я всюду вас ищу.
– Да неужели, граф? – глухо отозвался юноша. – Для чего же?
– Разве такого человека, как вы, сударь, можно отвлекать от праздника ради чего-либо иного, помимо воли короля? – пролепетал фаворит.
– Ещё бы, сударь! – неопределённо молвил д’Артаньян. – Позволю всё же себе заметить, что нынче вечером вы просто проходу мне не даёте – можно подумать, что разразилась новая война и Версаль – на осадном положении, чёрт подери, а вместо того, чтобы предаваться веселью и наслаждениям, как делают все остальные, я только и делаю, что пугаю окружающих блеском шпаги, несколько диссонирующей с колоритом моего костюма.
Скорее случайно, нежели преднамеренно, д’Артаньян сделал ударение на слове «костюм», чем едва не довёл собеседника до обморока. Пошатнувшись, Сент-Эньян произнёс:
– Сожалею, граф, что, пусть не по собственной воле, доставил вам неудобства.
– Поговорим об этом после, милостивый государь, – с изысканной угрозой в голосе предложил мушкетёр. – Скажите, что вам угодно?
– Его величество приказывает вам навестить его в кабинете.
– Зачем?
– О, он не сообщил мне этого, граф, однако рискну предположить, что король нуждается в вашем рапорте относительно дворцового караула.
– Боже мой, господин де Сент-Эньян, – презрительно изумился д’Артаньян, – просто подумать страшно, до чего вы проницательны: мне бы такое нипочём в голову не пришло, а между тем вы наверняка правы. Рапорт, конечно же, исключительно рапорт интересует его величество в этот торжественный вечер! Так я иду, граф.
– Да-да, прошу вас, господин д’Артаньян, поторопитесь, – испуганно кивнул адъютант короля.
К сожалению, он был настолько подавлен собственной незавидной ролью и небывалой реакцией д’Артаньяна на обычное, в сущности, приглашение, что не догадался посторониться, освободив собеседнику дорогу, а ведь стоял как раз между мушкетёром и дворцом. Что, скажите на милость, оставалось предпринять д’Артаньяну, если не отстранить де Сент-Эньяна? Он так и сделал, возможно – с чуть меньшей учтивостью, чем поступил бы со всяким другим в любое иное время. Ошалевший от всего пережитого Меркурий только пробормотал: «Извините…» – и тут же, не сходя с места, куда его поставил гасконец, опустошил залпом пару бокалов вина с подноса проходящего лакея.
– Меркурий предаётся чествованию Бахуса? – раздался у него за спиной задумчиво-осуждающий голос, от звуков которого де Сент-Эньян внезапно захлебнулся и закашлялся, побагровев от натуги.
Но это был не Танат, а всего лишь Нерон, прохаживающийся в полнейшем одиночестве среди ряженых царедворцев в поисках свободных ушей. И он нашёл таковые на голове королевского адъютанта, заливающего хлещущие через край эмоции шампанским.
– Это вы, де Маникан, – сдавленно произнёс фаворит его величества, справившись наконец с приступом кашля.
Оглянувшись как бы с целью увидеть сзади того, к кому обращался де Сент-Эньян и никого, разумеется, там не найдя, повертев ещё для приличия венценосной головою, Маникан сокрушённо зацокал и сказал ласково и успокаивающе, как беседуют с сумасшедшими и пьяницами:
– Нет, о Меркурий, это же я, твой друг – император.
– Ах, оставьте эти штучки, умоляю вас, дорогой мой, – с отчаянием отмахнулся граф, – мне не до этого.
– Правда? – сочувственно выпятив нижнюю губу, ахнул Маникан. А до чего же вам тогда, сударь, и если не желаете видеть во мне божественного Нерона, в Маликорне – пирата Карибского моря, а в д’Эффиате – первого петуха Галлии, то зачем же расхаживаете здесь в этом непристойно роскошном костюме работы Персерена, внушая зависть первым небожителям? Зачем? Учтите, что, не ответив удовлетворительно на сей крайне волнующий меня вопрос, вы нанесёте мне тем самым оскорбление, смываемое только кровью…
Закончив эту тираду с самым наивно-сердитым видом, на который только был способен, Маникан принял излюбленную позу поджигателя Рима – то есть скрестил руки на груди, выжидающе уставившись на Сент-Эньяна. Тот, окончательно утратив способность соображать, а тем более воспринимать шутки, в страхе отшатнулся от Нерона:
