– Спасибо, государь, – д’Артаньян поклонился и, развернувшись на каблуках, направился к дверям.
Голос Людовика XIV, снова надевшего маску Солнца, долетел до него уже на пороге:
– Господин д’Артаньян! В приёмной вы встретите герцога де Жевра: он вошёл туда следом за вами в чаянии обещанной аудиенции; будьте любезны передать ему, что всё отменяется и он может быть свободен.
– Будет исполнено, ваше величество, – ответствовал д’Артаньян, ни минуты не сомневаясь в том, что только что избежал если не гибели, то Бастилии.
XXIX. Долой маски!
Д’Артаньяну сразу бросилась в глаза необычайная, пугающая бледность герцога де Жевра. «Сдаётся мне, чёрт побери, Людовик XIV всё же не отказывает мне в мужестве, признавая опасным противником», – горько подумал он, обводя воспалённым взором шестёрку отборных гвардейцев. Их капитан явно колебался, не имея сил сообразить, что именно следует ему предпринять. Понимая отчаянное положение де Жевра, а главное – памятуя об одной известной нам услуге, которую тот ему оказал, гасконец подошёл прямо к нему и, пожимая герцогу руку, молвил негромко:
– Всё хорошо, ваша светлость. Его величество изволил отменить намеченное и отпускает вас. Вы меня понимаете?
– Более чем, любезный граф, – задохнулся от счастья де Жевр, чувствуя, как с его сердца скатилась увесистая скала, – от души благодарен вам за эту весть. Расходитесь, господа, король нынче отказывает нам в аудиенции!
Последние его слова, понятно, относились к кадетам, которые ещё меньше него склонялись к восторгам по поводу перспективы сойтись на узкой дорожке с самим д’Артаньяном. Долго их уговаривать, соответственно, не пришлось: спустя мгновение бравых гвардейцев как ветром сдуло. Де Жевр с капитаном мушкетёров остались одни, если не считать дежурного офицера охраны, стоявшего на часах у дверей. Однако д’Артаньян сильно подозревал, что король Франции сию минуту чутко ловит каждый шорох, доносящийся из приёмной, а потому, взяв герцога под руку, увлёк его в галерею. Тут же увидел д’Арраса, терпеливо ожидавшего его появления с тем, чтобы, успокоившись относительно жизни и свободы мушкетёра, направиться в покои королевы.
Что до Марии-Терезии Австрийской, то она с куда менее великолепно скрытым беспокойством ждала появления своего таинственного исповедника. Поэтому, когда тот наконец явился пред её очи, по обыкновению чуть невозмутимее статуи Молчания в Афинах, она чуть не с порога окликнула его:
– Объясните, что всё это значит, преподобный отец!
– Объясню, государыня, – тихо молвил монах по-испански, тем самым приглашая королеву также понизить голос и сменить наречие.
Та не преминула последовать сему похвальному примеру, повторив вполголоса:
– Что это было?
Придав своему скульптурному лицу выражение максимальной мягкости и сочувствия, францисканец отвечал:
– Вы хотите знать, что за сцена разыгралась два часа назад перед нашими глазами, ваше величество, иными словами – вы стремитесь, впервые за долгие годы, узнать правду – ту самую, что никогда не была скрыта от ваших очей и лишь сегодня прикрыта дымкой таинственности – такой же, впрочем, лёгкой, как покрывало вашей фрейлины.
– О боже… – прошептала королева, бессильно опускаясь в кресло.
– Действительно, редкий случай. Обычно в Версале не принято лепить тайны из скандальных историй, скорее наоборот – такими интрижками чуть ли не гордятся; многим придворным светилам адюльтеры – свои и в особенности чужие – помогли сколотить состояния, а некоторым фаворитка или любовник с успехом возмещают отсутствие капитала. Нет, определённо, куда как много воды утекло со времен ханжеской морали Людовика Тринадцатого: подумать только, что за нравы царили тогда в Париже – средневековая дикость, чистый каннибализм! Скажем, за одно легкомысленное упоминание имени Марион Делорм или Марии д’Эгильон можно было получить грамоту на ознакомление с достопримечательностями Бастилии: его высокопреосвященство при всём своём честолюбии как будто стеснялся подобного рода знакомств. А злополучный герцог Бекингэм – отец нынешнего… сейчас об этом и подумать смешно, а ведь не далее чем полвека назад царственная тётка вашего величества, королева Анна, представьте себе, делала тайну из свиданий с достойным лордом: первому министру Английского королевства приходилось переодеваться мушкетёром ради обладания какими-то там алмазными подвесками. Правда, теперь всё много проще: если вы, государыня, позволите мне привести несколько примеров…
– Разумеется, отче: с некоторых пор излишние церемонии между нами утратили смысл, говорите.
– О-о, ваше величество, не это хотел я услышать в ответ, и мне, право, не по себе от того, что вы в моём присутствии, возможно, чувствуете себя хотя бы чуть менее королевой, чем с последним из ваших слуг. Поверьте, государыня, что это делает меня несчастнейшим из людей.
– Что? Что, преподобный отец? – выдохнула Мария-Терезия, пряча взор.
– То, что моя королева отводит взгляд от покорного лица своего духовного наставника. А между тем вам нечего опасаться меня, ибо я не имею ни малейшего представления о том, что сообщил монсеньёр в своем послании вашему величеству. Казалось бы, вам ныне пристало взирать на меня с превосходством, вместо чего я ловлю в глазах вашего величества подавленность.
– Вот как? – прошептала королева.
– Возможно, я ошибаюсь, – осторожно молвил минорит, – но, кажется, вам уже не так спокойно и надёжно в моём обществе, как несколькими днями раньше.
– Разве я виновата в этом, преподобный отец? Разве моё нынешнее состояние не понятно?
– Мне – нет, государыня, ибо я, как, впрочем, и все в подлунном мире, за исключением трёх-четырёх человек, не посвящён в эту великую тайну.
– А хотели бы, отче? – вдруг спросила Мария-Терезия.
– Нет! – возвысил голос д’Аррас. – Лучше смерть. Я не рождён на ступенях трона, ваше величество, я не наместник Бога на земле, а если и являюсь третьим лицом некой святой конгрегации, то это ни в коем случае не даёт мне права знать то, что, в случае ухода его светлости д’Аламеда, полагается знать разве что брату д’Олива. Иными словами, ваше королевское величество, моё присутствие должно тяготить вас ровно настолько, насколько способно смущать и быть неприятным воркование почтового голубя, доставившего вам весточку от друзей. К тому же, подобно этому голубю, я оставлю вас, как только всё будет кончено, и вы, государыня, больше никогда меня не увидите.
– Странный способ утешения, отче, – взволнованно проговорила испанка, – я вовсе не желаю, чтобы вы покидали меня.
– Однако…
– Никаких отговорок, преподобный отец! – величественно сказала Мария-Терезия. – Ваше место – здесь, подле меня. Навсегда!
– Повинуюсь, моя королева, – сложил руки монах, – но знайте, что я в любую минуту готов подчиниться любому, даже прямо противоположному решению, с той же безграничной признательностью, с которой я принимаю сию вашу волю.
