– Очень хорошо, не будем больше говорить об этом, отче, тем более что негоже спорить о будущем на пороге вечности. Вы не посвящены в тайну? Я верю вам. Не хотите знать её? Я уважаю вашу скромность, но это не помешает мне заверить вас, моего духовника, в необычайной сложности всего замысла: его воплощение сопряжено со столькими «но» и «если», в то время как воспрепятствовать ему способно одно-единственное «вдруг», что рассуждать о том, что будет после, несколько преждевременно, по-моему.
– Весьма разумно, ваше величество, – кивнул д’Аррас, – но я настолько верю в мудрость и счастливую звезду монсеньёра, что…
– Помолимся за него, отче, – предложила королева, – за него, за всех нас…
– Правильнее будет вознести Господу молитвы за счастье Испании и Франции, поставленное на карту одним человеком.
– Но прежде вернёмся к началу нашего разговора, отче, – напомнила Мария-Терезия, – к смене эпох и пресловутым примерам.
– Охотно, ваше величество. Я говорю о целой веренице имён, изменивших отношение к свободной любви: это Мария Манчини, графиня де Суассон, мадемуазель де Лавальер, маркиза де Монтеспан, госпожа дю Плесси-Бельер… Я не смею продолжать, государыня, ибо ваша реакция меня тревожит – вы бледны.
– Да и стоит ли этому удивляться, отче? – пробормотала королева. – Ведь эти имена, за исключением, пожалуй, первого, – символ моего унижения, вечная рана моего сердца, боль души.
– Или вечный укор совести вашего супруга.
– Нужно ли обманываться на сей счёт? – возразила королева.
– Пожалуй, нет, – согласился монах, – особенно в свете того, что мне предстоит открыть вашему величеству. Да, государыня, есть и такая тайна, которая ведома мне и не известна вам, что, однако, продлится недолго.
– Вы просветите меня?
– Немедленно, – кивнул отец д’Аррас.
– Это имеет отношение к тому, что произошло на лужайке у канала?
– Самое непосредственное. Кстати, как там мадемуазель де Бальвур?..
– Снотворное помогло бедняжке забыться, – ответила королева, – но надолго ли?
– Насколько потребуется, – веско сказал монах.
– Для чего?
– Послушайте меня, ваше величество: завтра я передам вам срочное послание из Пуату, извещающее о тяжкой болезни маркиза де Бальвура – отца Кристины. Престарелый сеньор Батист со смертного одра изъявит последнюю волю – видеть единственную дочь, что оправдает срочный отъезд вашей фрейлины в родовое поместье.
– Но…
– Письмо будет, разумеется, подложным, но, умоляю вас, государыня, не дайте эмоциям возобладать над разумом – не говорите этого Кристине, дабы её горе и беспокойство выглядели естественно. При всех достоинствах этой девушки я, признаться, невысокого мнения об её актёрских способностях.
– Это лишь доказывает её чистоту.
– Не спорю, ваше величество.
– Однако, преподобный отец, если я правильно поняла ваше намерение, вы желали бы удалить мадемуазель де Бальвур от двора на довольно продолжительное время?
– Хотя бы…
– …до свершения того, что должно свершиться, – закончила за него Мария-Терезия.
– Это так.
– В таком случае я полагаю, что во избежание спешного возвращения девушки в Версаль по разоблачении подлога, мне следует дать ей письмо, предписав распечатать его лишь дома, в котором рекомендую ей оставаться там до следующих распоряжений?
– Отлично, ваше величество, только одно соображение.
– Слушаю вас, отче.
– Это письмо, в необходимости которого я не сомневаюсь, следует адресовать самому господину де Бальвуру, дабы он удержал дочь от неправильных выводов и действий, которые могут иметь место. В самом деле, – д’Аррас улыбнулся, – юная мадемуазель вполне способна вообразить, что впала у вас в немилость, вследствие чего вы удалили её от себя. К тому же, учитывая её недавнюю помолвку с господином д’Артаньяном, она, думаю, рискнёт многим ради встречи с ним… хм-м, отсюда, пожалуй, вытекает третье письмо… Как бы то ни было, надёжнее всего оградит её от промахов воля отца, продиктованная волей вашего величества.
– Пусть будет по-вашему, преподобный отец, – устало произнесла королева, – однако я по-прежнему не понимаю причины и цели данного беспокойства.
– Правда, государыня? – прищурился монах.
– Клянусь вам.
– Но я только что напомнил вам, что Кристина де Бальвур – невеста графа д’Артаньяна, а повторение сегодняшней ситуации неминуемо приведёт к убийству, которому я не смогу уже помешать.
– А так как капитан мушкетёров – важная составляющая плана, то его заключение в Бастилию за поединок повлечёт за собой отсрочку всего предприятия, а может быть – и утрату Франш-Конте с последующей европейской войной, – развила мысль королева, решив, что всё наконец поняла. – Действительно, страшная перспектива, отче. Подумать только, до чего может довести, какие глобальные последствия вызвать простая стычка.
– Гораздо более впечатляющие, нежели обрисованные вами, – покачал головой д’Аррас, – не отсрочку, а срыв, провал задуманного означал бы такой финал.
– Не предполагаете же вы, что король приговорил бы графа к смерти за простую дуэль? Нет, только не его.
– Да и некому было бы приговаривать, – спокойно заметил монах, – разве что вы были бы вынуждены сделать это, став регентшей при дофине.
– О чём вы, отче? – дрогнувшим голосом спросила королева.
– Вы всё ещё не понимаете, государыня? В таком случае – прочь все недосказанности!
– Да-да, преподобный отец, долой маски!
– Поймите, ваше величество, что подобное развитие событий стало бы настоящей катастрофой, ибо под маской султана там, на лужайке, скрывался король французов Людовик Четырнадцатый, ваш муж…
После молчания, показавшегося монаху вечностью, Мария-Терезия сдавленно вымолвила:
– Вот оно что…
Затем снова воцарилась тишина, которую минорит не решался прервать даже вздохом. Однако по истечении некоторого времени, подняв на духовника горящий гневом взор, королева продолжала:
– Невзирая на то, что убийство Людовика стало бы, по вашему утверждению, трагедией, а моё регентство в нынешней политической ситуации сугубо сомнительно, я от души жалею, что сама невольно помешала ему свершиться, отправив вас вдогонку за д’Артаньяном…
Настала очередь францисканца пребывать в прострации: эта фраза королевы – итог его годового труда – стоила больше, чем все прежние уверения в готовности поддержать заговор Арамиса. Это была ещё не победа, но уже тот Рубикон, который следовало перейти для того, чтобы её одержать.
– Один месяц, ваше величество, – только и мог произнести он, – дайте герцогу д’Аламеда один лишь месяц…
