XXX. Гонец из Ватикана
– Странно, как всё странно и… страшно.
– Что находите вы странным, дочь моя?
– То, что произошло со мною вчера, да и сегодня, отче.
– Исповедаться вы, понятно, в духе времени не расположены…
– Если бы я могла, святой отец, если бы только посмела! Стыд жжёт меня калёным железом – стыд и страх перед грядущим.
– Не понимаю, чего бояться вам, дочери маркиза де Бальвура, фрейлине её величества и вдобавок невесте самого графа д’Артаньяна?
– О, это последнее и убивает меня, отче. Мне ведь даже не дали свидеться с ним перед отъездом, объяснить, рассказать ему, что… Боже мой! А может, это он сам не пожелал такой встречи? Возможно, он винит во всем меня…
– Ну-ну, что вы…
– Да и кто осудит его за это? То, что открылось ему там, в роще, достаточно недвусмысленно, чтобы… какой стыд!..
Голос девушки прервался, ибо в эту минуту карета, в которой она ехала с д’Аррасом, наскочила задним колесом на увесистый булыжник. Фрейлина Марии-Терезии неминуемо ударилась бы головой о дверцу экипажа, не удержи её железными пальцами францисканец. Высунув голову в окно, он мягко окликнул кучера:
– Сын мой, я понял твой намёк на грех гордыни, обуявший мою бессмертную душу – действительно, мне больше пристало бы ходить пешком. Но учти, что везёшь ты не меня, а прежде всего вверенную моему попечению мадемуазель, и, ежели снова вздумаешь зевать, будешь отлучён от церкви. Urbi et orbi…
[16]
Втянув голову назад в карету, словно черепаха, монах светло улыбнулся Кристине и молвил:
– Что ни делается, всё к лучшему, дитя моё, – запомните это и не грустите. Горе, постигшее вас, очень скоро обернётся таким счастьем, о котором вы и мечтать не смеете. Да и в любом случае сожалеть о случившемся, а тем паче проклинать стечение роковых обстоятельств, не хула ли это на Иисуса, ибо любая беда продиктована не волею слепого случая, но единственно Божьим промыслом. Так утешьтесь же.
– За что же милосердный Господь так жесток ко мне? – пролепетала девушка.
– Ну, вот ещё! Мыслимое ли это дело, чтобы Всевышний был жесток к ангелу, ниспосланному им же на землю в утешение людям? Опомнитесь, дочь моя, не гневите Небеса, ибо доказательство Божьей благодати – у меня в кармане.
– Что вы говорите, отче? – живо откликнулась фрейлина королевы.
– Гляди-ка, вот и слёзы просохли, – добродушно усмехнулся д’Аррас, – ну что ж, держите и прославляйте Господа.
С этими словами он протянул Кристине запечатанный конверт. Моментально вскрыв его, она не удержалась от возгласа:
– Рука Пьера!
Деликатно промолчав, монах откинулся на сиденье, применив излюбленный приём преподобного д’Олива, то есть задремав. А Кристина, переполняясь счастьем от каждого прочитанного слова, вглядывалась в благословенные строчки:
«Душа моя! Если судьбе было угодно лишить нас прощания перед лицом разлуки, то единственно потому, что продлится она недолго. Но верь, что и это краткое расставание терзает меня нещадно, ибо я люблю тебя больше жизни…»
Лёгкое сопение заставило её прервать чтение и умильно взглянуть на старательно засыпающего минорита.
«…Забудь, умоляю тебя, о том, что было прошлым вечером: пусть эти воспоминания рассеются в твоей душе, как рассветный туман – я ни в чём тебя не виню. Высшие силы открыли мне правду: час торжества справедливости близок, как и день нашей свадьбы. Очень скоро я сам явлюсь к почтенному сеньору Батисту, чтобы он благословил нас, поэтому дождись меня в Пуату, как и подобает любящей дочери и верной возлюбленной.
Неизменно твой Пьер».
Никакая сила на земле не могла удержать Кристину от того, чтобы обеими руками схватить десницу попутчика и благоговейно поцеловать её. Ласково высвободив руку, д’Аррас спросил:
– Теперь, полагаю, всё хорошо?
– Чем отблагодарю я вас, отче, чем отблагодарю? – прошептала фрейлина.
– Тем, что будете следовать указаниям графа, сударыня: ничто на целом свете не может быть сейчас важнее этого.
– Я не понимаю…
– В этом и нет нужды, – улыбнулся монах. – Вы спросили, а я ответил. Неужто вы откажете бедному монаху в этой услуге?
– Что вы, святой отец! Я готова подчиниться любому слову Пьера.
– Счастлив муж, могущий похвастать такой супругой, – задумчиво пробормотал духовник Марии-Терезии Австрийской.
– Что вы сказали, отче? – переспросила девушка.
– О, право, ничего, заслуживающего внимания, дочь моя. Кстати, мы подъезжаем к Бру?
– До него осталось менее лье.
– Превосходно. Выходит, это он стоит там, у обочины… – удовлетворённо заметил священник, вновь выглядывая в окно.
– Он?..
– Человек, с которым я условился о встрече. Вы не будете возражать, дочь моя, если мы остановимся ненадолго?
– Разумеется, не стану, преподобный отец, – улыбнулась девушка, – наоборот, я рада пройтись немного – у меня совершенно затекли ноги.
– Нет, – резко сказал д’Аррас.
– Что, отче? – невольно отшатнулась Кристина.
Но иезуит уже взял себя в руки.
– Мы, конечно, остановимся ещё раз, тем более что погода благоприятствует прогулке. Однако сейчас это будет излишне, и не потому, что я скрываю от вас какую-то тайну: какие могут быть секреты у жалкого монаха. Просто этот всадник направляется в Версаль, а там, вспомните, ещё почти никто не знает о вашем отъезде… и, надеюсь, не узнает ещё дня два. Так стоит ли рисковать сложившимся положением и показываться на глаза человеку, способному узнать вас и разболтать это всему двору?
– Вы, конечно, правы, отче, но… вот и он.
В самом деле, карета поравнялась с одиноким всадником, по всей видимости – дворянином, державшим свою лошадь под уздцы и с неослабным вниманием следившим за экипажем. Но д’Аррас позволил карете удалиться от него ещё шагов на сто, прежде чем приказать кучеру остановиться. Затем вышел и проделал этот отрезок пути назад пешком, причём всадник и не подумал шелохнуться. Приблизившись к нему, францисканец сделал неуловимый знак рукой.
– Донесение от кардинала Альтьери, – вполголоса сказал гонец, протягивая двойной конверт.
Монах погрузился в чтение объёмистого письма, а гонец продолжал:
– Его высокопреосвященство приносит свои извинения за то, что данные известия, по всей видимости, запоздали. Шевалье открылся ему только теперь, кажется, потому, что уверен в неизбежном успехе дела…
Отец д’Аррас поднял голову: в глазах его тлела яростная усталость изнемогающего от сознания собственного бессилия человека. Впрочем, титаническим усилием воли вновь подчинив себе рассудок, он быстрым движением вложил письмо в конверт и отрывисто сказал:
