Д’Артаньян холодно кивнул.
– Идёмте, господа, – вяло позвал принц своих приближённых.
Маркиз торопливо направился к лестнице, де Гиш не шелохнулся.
– Ну, что же ты, Гиш? – ядовито осведомился хозяин дома. – Все мы уже простились с принцессой.
– С вашего позволения, я составлю компанию господину д’Артаньяну, монсеньёр, – твёрдо произнёс де Гиш.
– Изволь… – поморщился герцог, – оставайся тут как бы вместо меня, ты же именно этого желаешь?
– Да, – бесстрашно отвечал граф.
Передёрнув плечами и скривив рот, герцог удалился, следом поплёлся д’Эффиат. Убедившись, что их не подслушивают, де Гиш бросился к мушкетёру. Д’Артаньян раскрыл ему свои объятия, и граф упал на грудь друга.
– Д’Артаньян, д’Артаньян, помоги мне! – повторял он, задыхаясь, – я не переживу этого, я умру, д’Артаньян! Она там погибает, а я ничего не могу с этим поделать, ничего, и это страшно…
– На всё воля Божья, – вздохнул капитан мушкетёров, – ты должен быть сильным, друг мой.
– Но как, как, скажи на милость?! – этот возглас походил на рыдание. – Как могу быть сильным я, самый несчастный человек во Вселенной?
– Ты не прав.
– Да пойми же: ещё никто никогда не переходил от столь упоительного счастья к такой полной безысходности вот так, в одночасье. Никто ещё не попадал из рая в самое адское пекло, никто… никогда!..
– Ты так считаешь, и ты не прав, – мягко повторил д’Артаньян.
На этот раз де Гиш услышал и поднял мутный взор на лицо друга. Оно было исполнено суровой грусти, но вместе с тем – такой силы, что несчастный граф взял себя в руки. Д’Артаньян не преминул отметить эту перемену. Слегка кивнув ему, он сказал:
– Так устроен свет, что не было и нет ни самых счастливых, ни самых несчастных. Любому смертному от века свойственно возводить свои переживания в абсолют. Скажи, её высочеству, кажется, нравится поэзия Шекспира?
Де Гиш подтвердил это кивком.
– Лучшую свою трагедию он завершил строками: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте»… Вот так-то, Гиш: творцу, как и тебе, казалось, что он познал предельную тоску и печаль. О, я вижу: ты жестоко страдаешь, но ты сам сказал, что в ад попал из рая. Ты был счастлив, мой бедный Гиш, был: вы любили друг друга, и даже сама Смерть бессильна изменить это. Смерть не властна над прошлым и любовью, а тебе вечной отрадой будут воспоминания о годах, проведённых подле неё день за днём, минута за минутой…
Ты полагаешь, что никто не страдал больше тебя, но это далеко не так. Я мог бы поведать тебе историю одного дворянина, испившего свою горькую чашу, которая была не чета твоей, до дна, и сумел восторжествовать над роком.
– Кто же это? – с каким-то скорбным вызовом спросил Гиш.
– Не всё ли равно, как его звали? – ласково, так, чтобы никоим образом не задеть друга, сказал юноша. – Важно то, что это был достойный человек, отважный и благородный – один из тех, от кого сегодня остались лишь прах да мифы. И он был влюблён в женщину, на покровительницу которой ополчились первые люди государства. Во имя дамы сердца, да и просто потому, что был человеком чести, он спас ту знатную особу от позора и гибели – спас, рискуя жизнями своих друзей, не говоря о собственной. Враги были посрамлены, их могущество отступило перед его шпагой, и тогда они, не в силах превозмочь счастье рыцаря, направили удар против его возлюбленной.
– Какая чудовищная подлость! – прошептал Гиш.
– О да, но послушай: когда она умирала на руках дворянина, им, увы, не дано было вспомнить счастливых дней, ибо война и дворцовые интриги постоянно разделяли их, а когда пришёл час долгожданного воссоединения любящих сердец, было уже слишком поздно…
– Ужасно, ужасно, – твердил бледный граф.
– У рыцаря и его друзей достало сил не оплакивать эту утрату, а мстить за неё, как подобает мужчинам. И они победили, как неизменно побеждали и впредь…
– Что ж, твоя правда: он был несчастнее меня, но у него хоть оставалась месть. А я? Кому мне мстить? Кому?!
– Это верно, – глухо ответил д’Артаньян, отводя взор, – тебе мстить некому.
– Вот видишь, – де Гиш уронил голову на грудь, – видишь…
В эту минуту в дверях бесшумно возник д’Аррас. Приблизившись к молодым людям, он тихо произнёс:
– Её высочество желает видеть вас, господин д’Артаньян.
– А меня? – пробормотал де Гиш.
Мушкетёр метнул на францисканца многозначительный взгляд, тот среагировал мгновенно:
– Ну, разумеется, сын мой, вас – прежде всего.
Дворяне проследовали за монахом в покои Генриетты. Измождённое лицо принцессы освещалось скупым пламенем ночника, волосы в беспорядке разметались по смятой окровавленной подушке: видно было, что она испытывает страшные мучения. Но, увидев у своего ложа возлюбленного, она назвала его по имени. Де Гиш упал на колени и поцеловал холодную как лёд руку. Д’Артаньян с монахом в едином порыве отступили перед этой душераздирающей картиной человеческого горя и вышли в коридор, оставив любовников наедине.
– Арман… – снова прошептала принцесса, – мой милый, славный Арман…
– Генриетта, – граф позвал её нежно, но без предательской дрожи в голосе, чуть пожимая ладонь женщины.
С трудом повернув к нему перламутровое лицо, герцогиня Орлеанская слабо улыбнулась и прошелестела:
– Такой красивый, такой… сильный. Ты простишь мне, я знаю.
– Что мне прощать тебе?
– Мой уход.
– Не говори так, – взмолился несчастный, – останься здесь со мной, прошу тебя.
– Не могу, – серьёзно отвечала принцесса, – здесь – не могу, с тобой – да… навсегда. Но сейчас оставь меня.
– Почему? – оцепенел де Гиш.
– Мало времени. Я должна поговорить с графом.
– С д’Артаньяном? – сам того не замечая, он сдвинул брови.
– О, какой же ты глупый, – тихо засмеялась Генриетта, – и какой молодец, что даже сейчас заставляешь меня… чувствовать себя женщиной… желанной… ревниво оберегаемой. Спасибо тебе, любовь моя.
– Что ты, Генриетта, я не…
– Я люблю тебя всем сердцем, мой Арман, и буду любить вечно… там. Но мне нужно, необходимо передать весточку брату… граф его хорошо знает, это важно, поэтому простись со мной теперь.
– Генриетта!..
– Молчи. Поцелуй меня… Сейчас.
То не было ни пылким лобзанием первого свидания, ни лёгким прикосновением губ: последний поцелуй де Гиша и Генриетты Английской был напоён трепетной нежностью, верностью и потаённым страданием на пороге вечного блаженства. Де Гиш ощущал, как темнота сгущается вокруг, окутывая сознание бархатным покрывалом. Он хотел вырвать Генриетту из этой тьмы, сознавая, что теряет эту женщину, как губит окончательно и себя самого. Всю свою любовь отдал граф принцессе с этой последней лаской, и она безмолвно приняла её с тем, чтобы унести с собой, зная, что с нею похищает жизнь его и душу. Поцелуем скрепили они мучительно-сладостный конкордат со смертью и знали теперь уже наверняка, что расстаются ненадолго. Поняв и приняв это почти одновременно, им не о чем было больше говорить на земле, и лишь последнее признание не в любви, но в обожании послужило им словами утешения…
