Дойдя до конца галереи, Пресиньи указал на железную дверь:
– Это здесь, монсеньёр.
– Благодарю. Идите, – отрывисто сказал Арамис, не удостоив его взором.
Офицер безмолвно удалился, оставив генерала иезуитов во власти противоречивых чувств.
Превозмогая неведомый доныне страх, Арамис вставил ключ в скважину, но тут же одёрнул руку, явственно ощущая, как его покидают силы. Губы его сами собой шептали слова молитвы, ноги предательски дрожали.
«Что за испытание, Господи?.. – пронеслась у него в мозгу обжигающая мысль. – Что ждёт меня по ту сторону двери: успех или окончательный крах? Кто находится там – принц, исполненный светлого благородства и тоски по миру, или несчастный безумец, не сумевший перенести выпавших на его долю испытаний? Но это-то второе вероятнее всего: кто выдержал бы такой удар?.. Боже, как же я был наивен, полагая, что все трудности благополучно преодолены, ведь самое большее, что мне удастся – подарить свободу умалишённому подобию Людовика Четырнадцатого. Где был мой разум, Господи?! Сделай же, молю тебя, так, чтобы сердце моё не разорвалось, когда я встречусь глазами с пустым взглядом Филиппа… Только об одном молю тебя, только об одном…»
Почти бессознательно он трижды повернул ключ. Глубоко вздохнув, толкнул тяжёлую дверь и, стиснув зубы, до боли сжав кулаки, ступил в темноту камеры. Узник стоял к нему спиной. Облачённый во всё чёрное, со шлемом на голове, он, скрестив руки на груди, молча взирал сквозь прорези воронёного забрала на прелестный пейзаж, вывешенный на дальней стене и скупо освещённый мигающим пламенем лампы. Он не обернулся на звук шагов, и Арамис около минуты с неизъяснимой нежностью изучал фигуру брата короля Франции. Наконец он решился и чужим, надтреснутым голосом обратился к нему, готовый перейти от грёз к кошмарной реальности:
– Монсеньёр…
– Я много раз просил не называть меня монсеньёром, – не отрывая взгляда от картины, отозвался узник таким чистым и сильным голосом, что душа генерала иезуитов, ликуя, вырвалась на волю радостным вздохом.
– Оставьте еду на столе, я пока не голоден, – продолжал Филипп.
Герцог д’Аламеда молчал. Через несколько мгновений, не дождавшись привычного стука посуды, пленник медленно повернул голову. На Арамиса смотрела железная маска.
– Я вернулся, монсеньёр, – произнёс Арамис и низко поклонился.
XXXVIII. Филипп де Бурбон
Они стояли друг против друга – такие до боли в груди близкие и вместе с тем столь невообразимо чужие и далёкие. То, что их роднило, одновременно и разделяло, возводя между былыми сообщниками прозрачную стену отчуждённости, сложенную из гранёных кристаллов мучительных воспоминаний. Общие мысли, общие чувства, общее преступление… общая расплата за ошибку и равная доля страданий. Вода и камень, огонь и лёд: сейчас, много лет спустя, они заново узнавали друг друга, боясь неосторожным словом или жестом выдать себя, спугнуть мираж. Ибо ни тот ни другой (первый – вопреки неземному хладнокровию, второй – несмотря на всю силу вновь вспыхнувшей надежды) не могли пока до конца поверить в реальность происходящего. Помышляли ли они об этой встрече? О да! Но были ли вполне уверены в том, что час её когда-нибудь пробьёт? Тысячу раз нет. И теперь, взирая на стоящего перед ним человека, каждый из них ловил себя на том, что видеть того ему мешают слёзы. Два поистине железных мужа, достигшие, хоть на миг, вершины земных надежд и знавшие, хотя бы и в течение одного часа (а многие ли из нас могут похвастать большим?), силу верховной державной власти, – оба они плакали в эту минуту, глядя на источник собственных благ и несчастий. Но, независимо от переживаний, и Арамис, и Филипп чувствовали, что обрели нечто однажды утраченное, а эта их встреча не чета прежним.
– Монсеньёр, – снова начал Арамис, – умоляю вас снять эту маску.
– Господин д’Эрбле, – очень медленно, словно пробуя это имя на вкус так осторожно, как мог бы вкусить заведомо отравленный плод, отвечал узник, – вам лучше, чем кому-либо, должно знать, что мне это воспрещено под страхом смерти.
– И кем же, скажите на милость, ваше высочество? – с пылкостью былого мушкетёра воскликнул герцог д’Аламеда.
И, совсем как некогда Ришелье, с особым оттенком презрения в звучном, отнюдь не старческом голосе добавил:
– Королём?..
Заключённый задрожал всем телом, услыхав, как титуловал его генерал иезуитского ордена. Но, подняв голову и сверкая из-под чёрного забрала огненным взором, с вызовом подтвердил:
– Да, сударь, королём Франции.
Арамис ощутил удар, который Филипп, возможно, попытался смягчить, щадя душу того, кого называл некогда отцом. Тем не менее укор попал в цель. Собрав все силы, он заметил:
– Распоряжения Людовика действительны лишь на французской земле, монсеньёр.
– Кому же принадлежит остров Сент-Маргерит вместе с этим фортом, если не моему брату? – глухо спросил узник.
– Вам, монсеньёр, – раздельно молвил Арамис, преклоняя колено с грацией придворного, – вы уже около часа являетесь полновластным владыкой Сент-Маргерит.
– А губернатор?
– Арестован.
– А солдаты?
– Арестованы.
Около минуты разгоралась надежда в сердце несчастного, отринутого Богом и людьми принца. Затем он поднёс руки к голове и медленно, как бы расставаясь с частицей живого тела, снял тяжёлый шлем. Взору герцога д’Аламеда открылось лицо Людовика XIV – заросшее, правда, щетиною, ибо цирюльника, остригавшего и брившего таинственного узника с туго завязанными глазами, привозили на Сент-Маргерит раз в две недели, а с момента последнего посещения минуло пять дней – но это, несомненно, было обликом того, кто в настоящее время восседал на французском престоле, вынашивая планы захвата Франш-Конте.
– Господин д’Эрбле, вы явились сюда освободить меня? – взволнованно осведомился Филипп.
– В некотором роде, монсеньёр, – отвел взгляд Арамис.
– Опять загадки… – сокрушённо пробормотал сын Людовика XIII, – и вы не нашли ничего лучшего в разговоре с вечным пленником?
И тогда, глядя прямо в лазурные глаза принца, Арамис чётко произнёс:
– Монсеньёр, я предстал здесь, перед вами, чтобы снова предложить вам французскую корону.
Филипп вскрикнул, неверяще уставившись на безумца, который, раз потерпев поражение, сброшенный с коня наземь и жестоко израненный безжалостным противником, осмеливается снова, истекая кровью, пешим выйти на то же ристалище, сжимая в холодеющих пальцах лишь жалкий обломок копья. Какова вероятность того успеха или рока, что сопутствовал когда-то Габриэлю де Монтгомери в поединке с Генрихом II?..
– Всё это уже было, сударь, – отвечал он, успокаиваясь, – было и безвозвратно ушло.
– Всему этому, – возразил Арамис, – не заказано повториться… будь на то добрая воля вашего высочества.
