Стоило гасконцу выйти из своих покоев и дойти до конца коридора, как на него из-за угла налетел не рассчитавший скорости де Сент-Эньян.
– Граф, граф, я везде вас ищу! – вскричал он.
– Сожалею, что доставил вам хлопоты, сударь, – холодно поклонился мушкетёр, – но сейчас я готов следовать за вами.
Король в ожидании капитана мерил кабинет торопливыми шагами. При виде стройного силуэта д’Артаньяна, выросшего на пороге, он воскликнул:
– Вы всё же явились, граф! Замечу, что впервые вы заставили себя ждать.
– Моя вина, государь, – послышался неуверенный голос Сент-Эньяна, выступившего из-за спины мушкетёра, – я долго не мог найти графа.
– Ясно, – всё ещё с оттенком недовольства отозвался король, – оставьте нас одних, сударь, но будьте неподалёку, чтобы на сей раз уже господину д’Артаньяну не пришлось переворачивать дворец вверх дном, разыскивая вас.
С лёгким поклоном фаворит исчез. Король обратился к мушкетёру:
– Вас вызвали по поводу новой кампании, граф.
– Я так и предполагал, ваше величество, – сдержанно заметил юноша.
– Но прежде всего я желаю узнать о самочувствии маркиза де Бальвура, – заявил Людовик, – вы получили весточку от невесты?
– Я знаю не больше вас, государь, – разыгранно затуманился гасконец, вспомнив многочисленные наставления отца д’Арраса.
– Да неужели? – не сумел сдержать радости король. – Так мадемуазель де Бальвур ни разу не написала вам?
– Нет, ваше величество, и меня это также удивляет.
– Удивляет?
– И тревожит. Естественно.
– Ну, её легко понять, дорогой д’Артаньян.
– В самом деле, ваше величество?
– Судите сами: мадемуазель, как объяснила мне королева, находится у смертного одра престарелого отца. Разумеется, ей сейчас не до любви.
– Наверное, вы правы, ваше величество, – облегчённо вздохнул д’Артаньян.
– Не сомневайтесь, сударь, так оно и есть – я эти вещи угадываю, – успокаивал его король, покровительственно похлопывая по плечу. – А как госпожа де Маликорн?
– Страдает в одиночестве, – невозмутимо сказал мушкетёр.
– Да-да, понимаю, – нахмурился король, – к несчастью, проступок господина де Маликорна не из тех, которые искупаются тремя неделями в Бастилии. Я, право же, весьма сожалею о переживаниях его супруги и готов посодействовать ей в зачислении в свиту её величества.
– Не думаю, что ей сейчас до себя, ваше величество, – с рассчитанной мягкостью молвил юноша.
– И это я хорошо понимаю, граф, верьте моему слову.
– Неужели вина бедняги Маликорна и впрямь так велика? – неуверенно осведомился д’Артаньян.
– Огромна, сударь, огромна. И посему ему предстоит остаться в тюрьме… ещё порядочный срок, – он едва не сказал «навеки», но вовремя спохватился.
– Ну что ж, – покорно выговорил капитан мушкетёров, – видно, такова его судьба.
– Да, сударь, именно такова, – удручённо согласился с ним король, – но я-то ничуть не желаю, чтобы вы видели во мне сурового, не ведающего жалости и снисхождения владыку. Прежде весы, а потом уж меч, не так ли? И я принял решение выпустить на волю одного из ваших друзей.
– О! – виртуозно изумился д’Артаньян.
– Вот именно, граф: я подписал приказ об освобождении барона де Лозена.
– Милосердие вашего величества безгранично, – поклонился гасконец, – благодарю вас за себя и за барона.
– Вы можете быть спокойны, господин д’Артаньян, – поспешно заверил его король, – Пегилен возвращается к вольной жизни, но отнюдь не к прежнему чину.
– Я далёк от мысли торговаться с вашим величеством. Вы, государь, и так вознаградили меня сверх всякой меры, проявив не заслуженную мною щедрость, – строптиво повёл головой мушкетёр.
– Вот слова, которые заставляют меня усомниться в вашем разуме, сударь, – возразил король, – и это говорите вы! Воин, спасший мне жизнь, проявивший чудеса храбрости и незаурядный полководческий талант; тот, при чьём непосредственном участии были взяты Шарлеруа, Дуэ и Армантьер; наконец, тот, единственно благодаря которому пал последний оплот испанцев во Фландрии. Напомните мне, если я что-то забыл, граф, но чёрт возьми! Всего этого вполне достаточно для получения права на пэрство, и если я до сих пор не оценил ваш ратный труд по достоинству, так исключительно потому, что опасаюсь создать вам тысячу врагов при дворе.
– Столь лестные слова смущают меня, государь, – бесстрастно отвечал д’Артаньян, – но ваше величество всерьёз решились совершить этот прекрасный поступок?
– Да, граф. Сейчас я нуждаюсь во всех верных клинках, а ещё больше – в людях, способных вести за собою войска в самое пекло. Пегилен как раз из таких, что в полной мере подтвердила осада Лилля, и я думаю поставить его во главе отдельного полка с тем, чтобы в ближайшие дни отправить во Франш-Конте. Вы со своими мушкетёрами отбываете, разумеется, только вместе со мной.
Д’Артаньян отвесил поклон.
– Как пригодился бы сейчас де Маликорн, – будто невзначай обронил король, лишний раз проверяя реакцию д’Артаньяна, – но прошлого не воротишь…
Мушкетёр молчал, ничем не выдавая своих эмоций. И король поверил.
– Освобождая де Лозена, сударь, – прочувствованно начал он, – я в немалой степени руководствовался симпатией к вам, так как знал, что это доставит вам удовольствие. Ибо, признаться, я всё ещё не на шутку сердит на Пегилена за его дурацкую выходку.
– Шпага барона нужна Франции, – заметил д’Артаньян.
– Ага, шпага, то и дело скрещивающаяся с чем попало. Каков наглец, а! Во дворце, в двух шагах от моего кабинета! – вновь окунулся король в воспоминания о нашумевшей дуэли.
– С позволения вашего величества, я разделяю это возмущение, – поклонился гасконец, осенённый внезапной идеей.
– Правда? – усомнился Людовик. – Этого трудно было ожидать, учитывая ваши взгляды на дворянскую честь и доблесть. Но… я рад, сударь, искренне рад нашему единодушию.
– Дело в том, что для меня было бы крайне прискорбно вторично арестовать господина де Лозена, – пояснил мушкетёр, – а что-то подсказывает мне, что повод не замедлит представиться.
– Ваша правда, граф.
– И я осмеливаюсь предложить вашему величеству, чтобы вы высказали барону в лицо всё, что думаете о его образе жизни, и лишь потом даровали свободу.
– Хм-м… заманчиво.
– Обрушьте на его голову все молнии вашего недовольства, государь, и я уверен: на него это подействует, ибо он любит ваше величество.
– Я бы с удовольствием, сударь, но это невозможно— не ехать же мне для этого в Бастилию.
Говоря это, король заметно побледнел: в голове его пронеслись картины единственного посещения этой главной государственной тюрьмы.
