– Сам не знаю, Гиш. Взгляд этого монаха показался мне недобрым.
– Гневным, вызывающим, злым?..
– Нет, не то. Просто я знаю, что он наш враг, что он желает французам зла.
– Не больше, чем любой кастильский подданный, – пожал плечами де Гиш, – положительно, капитанский мундир сделал тебя чересчур мнительным. Сам-то ты, что же, желаешь Испании исключительно блага?
– Ты прав, конечно, – выдохнул де Лозен. – Надо держать себя в руках.
– Он посол, – мягко напомнил граф.
– Да-да, посол, – рассеянно отвечал барон, – ты прав, ты чертовски прав.
А в это время отец д’Олива, встревоженный известием о неожиданной охоте, грозившей увести двор далеко от Фонтенбло, вновь и вновь мысленно возвращался к скупым строчкам письма, полученного только что от Арамиса:
«Возвращаюсь завтра. Испросите у его величества аудиенции для меня в полдень».
Впервые в жизни иезуит был не в состоянии исполнить приказ генерала ордена.
XXVII. Охота на волков
Этим утром королевская резиденция в Фонтенбло стряхнула с себя сон задолго до восхода солнца. Топот, смех, бряцание железа, конское ржание и оглушительный лай переполошили округу, извещая местных жителей о начале большой охоты. И не зря: десятки крестьян, похватав дубины, цепы и вилы, вышли на охоту, движимые стремлением истребить волков. Общий порыв и единение сословий вызывали невольную улыбку.
В это время всеобщей суеты, когда приготовления к облаве ненадолго затмили верноподданнические помыслы, король, улучив минутку, встретился с маркизой де Монтеспан в уединённом павильоне. Высокие окна, плотно задрапированные тяжёлыми занавесями, даже в яркий полдень не пропускали солнечных лучей, делая это помещение лучшим прибежищем для нетерпеливых любовников. Сейчас комната освещалась единственным факелом в руке графа де Сент-Эньяна.
– Прекрасное утро, Атенаис, – нежно произнёс Людовик, сжимая кончики пальцев маркизы, – но оно становится ещё упоительнее от того, что я могу сказать: люблю тебя.
– А я, государь, слабая прислужница ваша, я, не смея любить, боготворю ваше величество.
Людовик XIV, падкий на лесть даже совершенно незнакомых ему людей, приходил в состояние неописуемого экстаза от фимиама любимых им женщин. И после этих слов, произнесённых Атенаис сладостно-исступлённым голосом, он покрыл руки фаворитки жаркими поцелуями, приговаривая:
– Не говори так, душа моя; не прислужница ты, а владычица моих чувств, моих помыслов, всей души моей.
– Ах, государь, – вздохнула Атенаис, качая прекрасной белокурой головкой.
И поскольку вздох маркизы походил больше на рыдание, король насторожился:
– Что может тревожить, сударыня, вас – возлюбленную короля Франции?
– Я говорила о своей слабости, государь.
– А я ответил вам, что вы – властительница моего сердца! – запальчиво возразил Людовик.
Грустно улыбаясь, де Монтеспан продолжала:
– Это величайшее в мире счастье, государь, но оно лишь делает меня ещё беспомощнее.
– Беспомощнее?!
– Беспомощнее или, по крайней мере, уязвимее.
– Для кого же?
– Для моих врагов – лиц могущественных и высокопоставленных.
– Высокопоставленных, вот как, – процедил Людовик, – надо же, какие занятные слова вы употребляете в моём присутствии, Атенаис.
– О, ваше величество, для такой женщины, как я, достаточно могущественной считается любая герцогиня, не говоря уж о…
– О королеве, так? – нетерпеливо закончил король.
Атенаис не ответила, лишь утвердительно кивнув. Король на минуту задумался, и по выражению его лица стало заметно, что он принял какое-то решение.
– Скажите мне, дорогая, – ласково обратился он к возлюбленной, – каких герцогинь поминали вы только что?
– О, всего одну, – быстро молвила Монтеспан, и в тоне ответа, помимо её воли, прозвучала ненависть.
– Я догадываюсь, кто это.
– Небеса одарили ваше величество большой проницательностью.
– Всё же назовите её.
– Пристало ли мне жаловаться, государь?
– Мне решать – пристало или нет, – твёрдо заявил король.
– Я повинуюсь.
– Её имя?
– Оно хорошо известно вашему величеству, ибо это – герцогиня де Вожур.
Ни один мускул не дрогнул на лице Людовика – иного ответа он и не ждал.
– Чем же она не угодила вам?
– Но, государь… – предостерегающе сказала Монтеспан, поводя взором на Сент-Эньяна, углублённого в изучение настенного портрета Анны Австрийской работы Рубенса.
Король не принял протеста:
– Говорите смелее, Атенаис, – только и произнёс он.
– Хорошо, государь. Луиза делает всё возможное для того, чтобы воспрепятствовать нашим встречам.
– Ну, даже если и так, она в этом не очень-то преуспевает, а? – усмехнулся Людовик XIV.
Нет, не могла такая жалоба разгневать тщеславного монарха: напротив, ему доставляла истинное наслаждение напряжённая борьба, которую вели придворные дамы за высочайшее расположение. Атенаис осознала допущенную оплошность и повела атаку с другой стороны:
– Зато она преуспела во многом другом.
– Слушаю вас, сударыня.
– Не проходит и дня, чтобы она не унизила меня в глазах королевы и, что ещё ужаснее, в глазах других фрейлин.
– В самом деле? – нахмурился король.
– Увы, государь, это правда. В довершение всего прочего она постоянно твердит о пагубности моей любви к вашему величеству.
– Что?! – громовым голосом вскричал король, забыв о тайне утреннего свидания.
– Такая любовь оскорбляет Бога, говорит Лавальер, ибо никто, кроме королевы, не имеет на неё права. По её утверждению, я ничуть не любима вашим величеством… но, господи, разве я когда-нибудь осмеливалась рассчитывать на такое счастье? Зачем же терзать мне сердце, напоминая об этом? Что я сделала ей, что она мучает меня столь безжалостно? – притворно разрыдалась красавица.
Людовик, усмотревший в поступке Луизы прежде всего посягательство на его прерогативы и надругательство над его чувствами, мгновенно вскипел:
– Да как смеет она судить о моём сердце? Разве я уже не король? Горе тем, кто встанет между нами! Наша любовь оскорбляет Бога? Да хотя бы и так… но нет, этого не может быть: чем могут задеть Творца чувства христианнейшего короля? И о чём думала она сама… раньше? Какая неслыханная дерзость, какое низкое коварство! Успокойся, Атенаис: никто начиная с этого дня не станет относиться к тебе иначе, чем к королеве. Прости мне те мучения, что ты вынесла по моей вине, душа моя, умоляю… увидишь, как я искуплю свою вину. Клянусь…
