Де Лозен не сморгнув снёс известие о жалованье новоиспечённого лейтенанта, почти не уступавшем капитанскому.
– Ваше величество осыпаете меня милостями, – молвил д’Артаньян.
– Это ещё не всё. Жалуем вам поместье Бейнасис в Бретани.
– О государь, я ещё не заслужил этого.
– А мы считаем, что заслужили. К тому же эти угодья мы собирались преподнести вашему отцу по его возвращении… И вообще, перестаньте немедленно возражать, господин д’Артаньян, иначе ваша скромность разорит нас. Не так ли, господин Кольбер?
– Щедрость в отношении одарённых людей не бывает обременительна для казны, государь, – последовал ответ министра, перехватившего красноречивый взор Арамиса.
– Ба! Да вы сумели очаровать самого суперинтенданта, граф: звёзды благоприятствуют вам. Не будьте столь щепетильны и учтите к тому же, что мы вознаграждаем в вашем лице и маршала, доставившего армии столько побед и чести. К тому же мы обожаем круглые цифры – спросите хоть у господина Кольбера, – а потому желаем, чтобы ваш доход простирался до полумиллиона ливров.
Д’Артаньян поклонился.
– Этого более или менее достаточно молодому вельможе для того, чтобы не слишком бедствовать при дворе. А теперь…
– Ваше величество!
– Что, господин д’Артаньян?
– Я покорнейше прошу вас, государь, не обязывать меня сверх меры очередной милостью, ибо я всерьёз опасаюсь до конца дней своих не рассчитаться с вашим величеством.
– Не беспокойтесь, граф, – сказал Людовик, тронутый этими словами, – наш следующий дар – не из области материальных ценностей. Этот предмет драгоценен лишь для трёх людей во Вселенной: для вас, для его светлости д’Аламеда и для короля Франции. Но так как по всем законам Божеским и человеческим первенство за вами, то король уступает, расставаясь при этом, не скроем, с частицей своей души…
Говоря это, Людовик XIV снял со стены, увешанной различным оружием, длинную шпагу и торжественно вручил её юноше:
– Только вы один и достойны носить этот клинок, граф, ибо это – шпага маршала д’Артаньяна.
Вздох, вырвавшийся разом у семерых мужчин, управляющих политикой Франции и Испании, лучше всего характеризовал величие момента.
XXIX. Иезуиты и францисканец
Вскоре король, движимый желанием поскорее проведать госпожу де Монтеспан, отпустил присутствующих, предварительно условившись об аудиенции для Арамиса и д’Артаньяна. Едва за ними закрылась дверь, как Пегилен предложил своему новому товарищу ознакомительную прогулку по дворцу. На вопрошающий взор подопечного Арамис отвечал:
– Господин капитан оказывает вам честь любезным приглашением, граф. Думаю, наши с вами дела могут быть по такому случаю отложены на час или два. Располагайте своим временем, а когда освободитесь – навестите меня в моих апартаментах.
Молодые люди, оживлённо беседуя, удалились. Посмотрев им вслед, Арамис сказал, обращаясь к иезуиту:
– Юность – великое богатство, сохранить которое, увы, не дано даже самому отъявленному скупцу. Разве не так, преподобный отец?
– Я несколько иначе смотрю на это, монсеньёр.
– Любопытно как? Скажите.
– Молодость, как мне представляется, всего лишь обуза, данная человеку во испытание твёрдости духа.
– Вон оно как, – протянул герцог, с интересом глядя на священника. – Так что каждая незаурядная личность, по-вашему?..
– Такая личность должна стремиться поскорей отделаться от подобной обузы.
– Удивительное дело: по здравом размышлении я склонен, пожалуй, согласиться с вашим суждением. Помнится, в ранней юности моей душой частенько овладевала тоска по умиротворению и отказу от мирской суеты. Правда, случалось такое в основном в моменты любовных разочарований.
– Об этом я и говорю: юность терзала вам душу, и вам не терпелось с нею расстаться.
– Ну, не то чтобы…
– Но по существу – так?
– Это произошло, замечу, довольно рано: я был лишь немногим старше д’Артаньяна.
– Которого из них?
– Какая разница? Сыну сейчас столько же лет, сколько в ту пору было отцу.
– Я об этом и хотел вас спросить, монсеньёр…
– Знаю, знаю. Но прежде давайте покинем эти чуткие стены, преподобный отец.
– Мы ведь не уезжаем?
– С чего бы? Мы приглашены в Фонтенбло его христианнейшим величеством, мы – представители дружественной нации, обласканные двором и взысканные монаршими милостями. Так что напротив: если захочет Бог, мы постараемся до конца насладиться французским гостеприимством. А пока просто пройдёмся по снежным аллеям чудесного парка. Сейчас, после утомительной охоты, там должно быть не очень людно.
Не говоря ни слова, послы вышли из дворца и добрели до самого пруда, прежде чем Арамис решился нарушить молчание:
– Вот здесь-то, преподобный отец, я уверен, наша беседа не сможет возмутить какое-нибудь не в меру стыдливое ухо, по чистой случайности оказавшееся поблизости. Вы хотели сказать о д’Артаньяне?
– Спросить, монсеньёр.
– Ну так прошу вас, не стесняйтесь.
– Он и в самом деле сын вашего друга?
– Можете не сомневаться: я, во всяком случае, в данном обстоятельстве уверен. Что и говорить: бывают, оказывается, на свете и счастливые случайности.
– Значит, верно? – допытывался монах.
– «Маловерный, зачем ты усомнился?» – продекламировал генерал ордена. – Мой юный спутник – чистокровный д’Артаньян. Это, может, и не абсолютная истина, в существовании коей я, признаться, сильно сомневаюсь, но по крайней мере, сей факт есть именно то, что принято у мирян называть абсолютной истиной.
– Позволительно ли мне рассчитывать на то, что я разделяю мысли магистра?
– Гм-м… почему бы и нет? Прежде облеките свои размышления в словесную форму, а там уж я отвечу более определённо.
– Благодарю. В таком случае угодно ли вам будет припомнить наш первый диалог в Версале – сразу после переговоров с господином суперинтендантом?
– Помню как сейчас, – безо всякого выражения отвечал герцог д’Аламеда.
– Целиком и полностью? – уточнил д’Олива.
– К чему вы ведёте?
– Помните ли вы его до конца?
– Будьте точнее, преподобный отец, – сказал Арамис, властно поднимая руку, – какую именно часть разговора имеете вы в виду?
– То место, где вы, монсеньёр, говорили о достоинствах заговора: будто у него есть всё необходимое, но…
Не пытаясь согнать с лица тёплую, дружественную улыбку, Арамис буквально заморозил собеседника взглядом:
– Если уж говорить о памяти, преподобный отец, то вы сами обнаружили сейчас трогательную забывчивость. Когда и где это я упоминал о заговоре?
