– Прошу прощения, монсеньёр, – пробормотал монах, невольно бледнея.
– Так-то лучше; вы одумались, верно?
– Да, – через силу ответил иезуит, – с вашей помощью я действительно припомнил, что речь шла…
– Не о заговоре, – с нажимом подсказал Арамис.
– Не о заговоре, – как эхо откликнулся д’Олива.
– А о чём же?
– Мы говорили… мы говорили о замысле, – закивал иезуит, – да-да, всего лишь о замысле.
– Ну, конечно. Разумеется, о замысле, ни о чём больше. Вы не забудете этого впредь, преподобный отец?
– Как можно, монсеньёр?
– Действительно. Тогда продолжим; мы беседовали о достоинствах некоего замысла…
– Точно так. Вы, монсеньёр, упомянули, что у замысла есть голова…
– Не отрицаю.
– Рука…
– И это верно.
– А ещё тугой кошелёк.
– Святая правда. Всё-таки у вас блестящая память!
– Спасибо, монсеньёр. В доказательство этого я припомнил ещё кое-что.
– Неужели?
– То, что у замысла нет шпаги.
– Не спорю, я это сказал, – подтвердил Арамис, – и эта фраза даже настолько запала вам в душу, что вы немедля приступили к поискам, а уже на следующий день выдвинули кандидатуру.
– Признаю, это было ошибкой.
– Отчего же? – пожал плечами Арамис. – Он полон достоинств, и даже является членом ордена, что в конечном счёте не такая уж безделица. Вот только чересчур уж он нервный, наш бедняга де Вард.
– Это всё в прошлом, монсеньёр, а сейчас перед нами настоящее.
– Вы полагаете?
– Смею ли я? Однако, если не ошибаюсь, так полагает человек, стоящий надо мной.
– Уж не я ли? – улыбнулся Арамис, оценивший покорную деликатность монаха и простивший его оплошность.
– Вы, монсеньёр.
– Послушаем, что вы сумели прочесть в моей душе.
– Монсеньёр возлагает большие надежды на младшего д’Артаньяна.
– Не стану отрицать очевидного – это так. Право, преподобный отец, разве можно желать лучшей шпаги, нежели эта?
– Нельзя, – убеждённо согласился д’Олива.
– Если вы действительно так считаете, а у меня нет причин сомневаться в вашей откровенности, это делает честь вашим военным способностям. Шпага д’Артаньяна даже сама по себе – символ победы, а направляемая его сыном, она становится по-настоящему залогом успеха… замысла. Но дело даже не в этом.
– Правда, монсеньёр?
– Чистая правда, – горько усмехнулся прелат.
Какое-то время он, казалось, раздумывал, довериться ли преемнику; затем, сняв перчатки, набрал полную горсть снега и продолжил:
– Холод, преподобный отец. Постоянный леденящий холод – и не в руках вовсе, а в самом сердце. Он царит там непрерывно с того дня, как мой друг Портос погиб в пещере Локмария. Он умер потому, что слепо доверился мне и шёл за мною до конца. Шёл за мной даже тогда, когда ясно узрел, что идёт к гибели и бесчестью. Боже правый… – Арамис сжал кулак, и снег с сухим скрипом съёжился в его ладони.
Д’Олива внимал словам генерала с тем напряжённым и одновременно поощряющим вниманием, с каким исповедники вслушиваются в речи кающихся грешников.
– Смерть и бесчестье… Знаете, за первое он не упрекнул бы меня, напротив – даже поблагодарил бы, лишь бы ему довелось умереть шумно и со славой. А умер он шумно, уверяю вас. Если бы вы только видели: около сотни солдат и офицеров были превращены им в месиво. Но второе обстоятельство не даёт мне покоя: добрый Портос, такой наивный и сильный, поверил мне, а я предал его, вовлёк в заговор, едва не стоивший ему чести. Ах, преподобный отец, он умер с сознанием того, что совершил преступление, злодейство, и это разрывает мне сердце… до сих пор.
– Вы уверены, что это именно так?
– К прискорбию своему – да. Судите сами: его последними словами было: «Слишком тяжело…» Тяжело… Для чего – для мускулов или для совести? Не знаю, не знаю, и теперь уж не узнаю… в этой жизни.
– Он простил вас, – твёрдо сказал д’Олива.
– Вам так кажется? Ну да, наверное, простил – это же был Портос, – с невыразимой нежностью произнёс Арамис.
Помолчав, добавил:
– Но я-то себе этого не прощу. Никогда. И ни за что не повторю той жуткой ошибки. Д’Артаньяна я полюбил как собственного сына и намерен играть с ним в открытую. Если он пожелает – будет на нашей стороне, если же нет, то…
– Неужели на стороне короля? – спросил монах.
– Нет, конечно. Просто в стороне от обеих сторон.
– Воля ваша, монсеньёр. Замечу только…
– Что?
– По-моему, вы полностью правы.
– Надеюсь, что прав. Впрочем, я верю, что д’Артаньян даже скорее поддержит нас, если не будет слепым орудием. Скажу без ложной скромности, что и он очень привязался ко мне.
– Бог нас не оставит.
– В крайнем случае постараемся обойтись собственными силами, – последовал в меру кощунственный ответ.
– Раз уж мы начали говорить о нашем деле, монсеньёр, позвольте доложить о последних событиях.
Арамис сделал разрешающий жест, и монах заговорил:
– Не далее как вчера вечером вестовой из Версаля сообщил мне, что преподобный Паскаль скончался от неизвестной болезни.
– Этого, увы, следовало ожидать при его образе жизни, – бесстрастно кивнул Арамис. – А что, это в высшей степени печальное событие подвигло вас на какие-нибудь мысли?
– Почти, монсеньёр, вернее будет сказать – внушило опасения.
– Даже так? Чего же вы опасаетесь, преподобный отец?
– Того, что королева осталась без духовника; что об этом вот-вот станет известно королю; что брат д’Аррас пребывает в Нуази-ле-Сек, а ваша непредвиденная поездка в Гасконь…
– Не помешала мне заехать в Нуази, – снисходительно перебил его Арамис.
– О, простите, монсеньёр, – извинился д’Олива.
– За что же? Озабоченность ходом осуществления замысла делает вам честь, преподобный отец, этого-то я от вас и жду. Более того, я чрезвычайно признателен вам за такое рвение, только ведь и моя пунктуальность тоже чего-то стоит, а?
Иезуит молча поклонился.
– Да вот, кстати, не он ли направляется к нам по аллее? – небрежно спросил герцог д’Аламеда.
Д’Олива, проследив за направлением взгляда начальника, издал едва слышное восклицание: монах, по виду принадлежавший к ордену миноритов, размеренной походкой шёл к берегу пруда. Приблизившись к иезуитам, он откинул капюшон и перекрестился на особый манер.
– Брат д’Аррас, вы здесь, – только и сказал монах.
