– Ну конечно, – спокойно промолвил Арамис. – Мы условились встретиться в два часа пополудни, и как раз бьёт два. Браво, преподобный отец, вы точны.
– Это мой долг, – ответил францисканец, высокий человек лет пятидесяти с умным и открытым лицом.
– Нет, это всего лишь его начало. Вам ещё предстоит исполнить свой долг, и вы, я убеждён в этом, исполните его с честью.
– В полном соответствии с инструкциями, – кивнул отец д’Аррас.
– Ни к чему, право: не отказывайтесь от свойственного вам полёта мысли и воображения; ведь именно благодаря этим качествам мой выбор пал на вас. Пусть работа ваша будет посвящена главной цели, но идти к ней вы вольны разными путями по своему усмотрению. Как раз об этом – о праве выбора – мы и беседовали только что с отцом д’Олива.
– Когда же мне приступать к своим обязанностям? – осведомился францисканец.
– Скоро, преподобный отец, а вероятнее всего – завтра. Вы переговорите об этом сегодня с господином Кольбером? – спросил Арамис, обращаясь к иезуиту.
– Обязательно, монсеньёр.
– Известно ли суперинтенданту о смерти преподобного Паскаля?
– Едва ли. Сомневаюсь, что об этом знает хоть одна живая душа в Фонтенбло. Людям, приехавшим сюда веселиться, не до здоровья какого-то священника.
– Прискорбная чёрствость. Значит, вам следует поставить Кольбера в известность – пусть отрабатывает свои четыре миллиона. Не забудьте, кстати, упомянуть, что преподобный д’Аррас – францисканец. Простите, преподобный отец.
– Ради блага ордена я готов изображать даже муллу, – ответил священник.
– Такой жертвы мы от вас не потребуем. Пока же возвращайтесь в «Красивый павлин», да передайте привет хозяину. Вам не придётся долго ждать вестей.
Францисканец поклонился и вскоре скрылся за деревьями. Герцог д’Аламеда обернулся к иезуиту:
– Теперь, полагаю, вы спокойны, преподобный отец?
– О да, монсеньёр, я уяснил…
– О чём вы?
– О шпаге по имени д’Артаньян и о руке с францисканским крестом.
– И всё? – прищурился Арамис.
– Большего мне пока не требуется, – пояснил д’Олива, – голова и кошелёк – это же ваша забота, верно, монсеньёр?
XXX. Два ливра и пятьсот тысяч
Когда сорок четыре года назад будущий маршал Франции впервые вошёл в приёмную капитана мушкетёров, в кармане у него благодаря удачной продаже жёлтого жеребца было ровно восемь экю, или же, как он предпочитал выражаться, «на четыре экю больше, чем имел господин де Тревиль в начале своей карьеры». При этом старший д’Артаньян так же, как и его славный предшественник, готов был вызвать на дуэль любого, кто осмелился бы заявить ему, будто он не в состоянии купить Лувр.
Приди ему в голову пустить свои скромные средства в рост под принятые тогда семь – семь с половиной процентов, его восемь экю могли бы принести ему никак не больше двух ливров в год. Со временем он многое понял и сделал: в частности, оказал несколько жизненно важных услуг одной королеве и двум-трём королям. Это, а также удивительное стечение обстоятельств доставили гасконцу не только бесплатные почести да скупую славу, но и некоторое количество наличных. Говоря проще, он стал одним из богатейших дворян своего времени.
Д’Артаньян-старший завещал сыну триста пятьдесят тысяч ливров дохода, примерно в десять раз меньше оставила ему Жанна де Монтескью. Королевские щедроты, как уже упоминалось выше, увеличили ренту юного д’Артаньяна до полумиллиона франков.
Пятьсот тысяч в год – не такая вещь, чтобы о ней не стало моментально известно решительно всем. И не такие болтливые языки, как у Сент-Эньяна и Маликорна, разбалтывали миру и не столь важные секреты. Новоявленный молодой и отважный богач, к тому же граф, лейтенант мушкетёров, сын маршала и, как говорят, королевский фаворит: тут было над чем призадуматься первым придворным красавицам. Не одна и не две помолвки были расторгнуты в тот день под различными благовидными предлогами. Двор жил д’Артаньяном…
Впервые за всю свою головокружительную дворцовую карьеру Пегилен явственно ощущал, что завистливые мужские и жаркие женские взгляды устремлены не на него, а на его товарища. Д’Артаньяна пожирали глазами, ему льстили, им восхищались, его хвалили. За радушной улыбкой де Лозен прятал досаду, сдобренную терпким чувством гасконской солидарности. По существу, юноша был теперь его подчинённым, и честь командовать д’Артаньяном несказанно льстила самолюбию капитана. С другой стороны, их разговор соответствовал общению начальника с подчинённым ровно настолько, насколько это в принципе возможно между людьми с колоссальной разницей в доходах. Нечего сказать: хорош командир с жалованьем на пятьсот пистолей больше. Уж не смешон ли он в глазах лейтенанта-миллионера?
Заметим только, что причиной упомянутой натянутости было замешательство самого Пегилена. Что касается д’Артаньяна, то молодой человек был воплощением вежливости и предупредительности. Такое поведение, бесспорно, делало ему честь, ибо далеко не каждый юноша его возраста способен сохранить скромность, свободно ворочая миллионами и располагая всей мощью иезуитского ордена.
Познакомив спутника со всеми, кто по разным причинам отсутствовал на охоте, барон подвёл его к группе своих друзей, нетерпеливо ожидавших шанса пообщаться с героем дня. Но странное дело: получив наконец желанную возможность, придворные смутились, не зная, о чём повести речь; в самом деле, д’Артаньян был весь окутан завесами тайн, а попытаться приоткрыть хоть одну из них означало бы проявить недопустимую для дворянина бестактность. Оценив неловкое положение собеседников, д’Артаньян мигом нашёлся, сказав:
– Мой отец, живописуя двор и его обычаи, рассказывал о разных людях в различных тонах. Но он всегда с неизменной похвалой отзывался о достоинствах господ де Гиша, де Маникана и де Маликорна.
Такая почётная любезность, не похожая на обычную придворную лесть, требовала немедленного, и не менее любезного, ответа. За своих друзей ответил де Гиш:
– Огромная честь для каждого порядочного человека, в особенности же для человека военного, – удостоиться высокого внимания господина маршала.
– Позвольте задать вам один вопрос, глубоко волнующий меня, граф.
– Буду рад помочь, господин д’Артаньян.
– Я слышал, вы служили в штабе моего отца.
– Служил, сударь, и до самой смерти буду гордиться этим.
– Ах, господин де Гиш, чего бы я ни дал, чтобы оказаться рядом с ним в страшную минуту.
– Мне выпала эта печальная честь, – кивнул де Гиш, – ваш отец скончался у меня на руках. Могу сказать, что он умер в победный миг, когда над павшей крепостью – тринадцатой по счёту – взвилось белое королевское знамя. Поэт Сен-Блез, потрясённый этой картиной, написал изумительное стихотворение. Оно завершается такими строками:
«И стон повис над победившим станом:
“Хороним славу вместе с д’Артаньяном”…»
[6] Глаза молодого мушкетёра чуть подёрнулись влагой, он был растроган:
