– Порядочно, хотя и не имел большой практики в этом языке.
– Даже если б вы и вовсе не владели им, мой выбор неизбежно пал бы на вас. Радуйтесь, господин д’Артаньян, в самом скором времени вы сравняетесь рангом с самим Арамисом… вам ведь знакомо боевое прозвище герцога д’Аламеда?
– Конечно, знакомо, государь. Но мне неведом смысл ваших слов.
– А между тем он очевиден, граф, – торжествующе объявил Людовик, – вы отправитесь с посольством ко двору моего брата Карла Второго – короля Англии. Удивлены?
– Признаться, удивлён несказанно, ваше величество: я не искушён в дипломатических тонкостях.
– А зачем? Ведь у вас это должно быть в крови. Да от вас и не потребуется никакой изворотливости: вам-то уж английский король ни в чём не откажет. Маршал д’Артаньян сыграл слишком важную роль в реставрации Стюартов, чтобы его сын был дурно принят в Виндзоре. Уже сейчас вы можете смело числить в друзьях герцога Бекингэма. Вам это ясно, граф?
– Вполне, государь, – серьёзно ответил д’Артаньян.
– К тому же у вас будет чудесная возможность навестить свои английские владения, пока герцог д’Аламеда объезжает французские. Вы ведь знаете о подарке генерала Монка вашему отцу?
– Я слыхал о нём.
– Какая трогательная небрежность в обращении с недвижимостью! Немногие принцы могут позволить себе столь очаровательную неосведомлённость о размерах собственного состояния; вы меня радуете, сударь. Возвращаясь к вышесказанному, хочу уведомить вас о секретности миссии: никто не должен знать о вашей поездке в Англию, и отчёт о ней вы будете держать только передо мной.
– Но, ваше величество, мне будет необходим веский предлог, чтобы покинуть двор. Без лишней скромности могу сказать, что мой внезапный отъезд вряд ли останется незамеченным.
– Я это хорошо понимаю. Вы сейчас – самая яркая звезда при дворе… У нас же нет времени ждать, пока о вас забудут, а страсти немного поутихнут, тем более, что в обозримом будущем этого не предвидится. Придётся найди пресловутый предлог; я его почти уже нашёл, но, знаете, господин лейтенант, давайте пока отложим это. Мне ещё предстоит составить письмо моему брату Карлу, а вам – уладить все ваши дела во дворце. Займёмся же этим, а об отъезде переговорим в ближайшее время.
– Как вам будет угодно, государь. Я весь в воле вашего величества.
– Отрадно слышать, д’Артаньян. Вы сами не представляете, какую уверенность вселяют в мою душу эти ваши слова. Но сейчас я хочу дать вам задание.
– Слушаю, государь.
– Ступайте сообщить господину де Маликорну, что я жду от него и впредь столь же полных и… правдивых сообщений. Надеюсь, это его несколько успокоит.
– Будьте уверены, ваше величество, успокоит полностью, – с нескрываемой радостью согласился д’Артаньян и, поклонившись, лёгкой поступью вышел из кабинета.
Король Франции посмотрел вслед лейтенанту мушкетёров, а когда за тем закрылась дверь, потянулся за пером…
XXXIII. Первая проповедь отца д’Арраса
Было бы непростительной ошибкой полагать, что круговорот всеобщего оживления и невероятных слухов, сопровождавший внезапное появление в Фонтенбло молодого д’Артаньяна, увлёк весь двор без остатка. Это было не так или, по крайней мере, не совсем так: две знатные дамы остались в стороне. Не то чтобы они недолюбливали маршала либо недооценивали его отпрыска – нет, совсем напротив… Просто странное стечение обстоятельств оставило этих недавно ещё самых могущественных женщин королевства на обочине дворцовой жизни. До них, разумеется, доносились кое-какие отголоски, но, стеснённые строгим этикетом и железной волей Людовика XIV, они не могли, да и не смели сопоставить факты и сложить из них целостную мозаику. Этими женщинами были Мария-Терезия Австрийская, королева Франции, и Луиза де Лавальер, герцогиня де Вожур.
Невзирая на всю свою замкнутость, одной из них было предопределено судьбою принять участие в удивительных событиях, затеянных гением Арамиса и призванных изменить лицо Европы. Ибо он, генерал иезуитского ордена, осознавал всю зыбкость опоры на влияние, покоящееся на прихотях и страстях, а также на исходе каких-то событий. Он прочил себе в союзники власть божественную, а потому не колеблясь выложил суперинтенданту четыре миллиона лишь за возможность прямой связи с королевой. Разбрасываться миллионами без толку было не в обычае Арамиса, а проницательный читатель мог также легко догадаться о том, что этот широкий жест был продиктован и не личной привязанностью герцога д’Аламеда к господину Кольберу. Его замысел, столь прозорливо переименованный отцом д’Олива в заговор, – замысел, очерченный в памятный день прибытия испанского посольства в Версаль, этот замысел, призванный спасти две страны и усмирить весы европейской безопасности, начал осуществляться ровно в день его отъезда в Пикардию…
А началось всё с того, что королева, по обыкновению перебирая украшения, обнаружила в шкатулке с драгоценностями клочок исписанной бисерным почерком бумаги. Мы не имеем возможности поведать пытливому читателю текст этой таинственной записки, как не можем передать трепетного изумления, охватившего несчастную Марию-Терезию после её прочтения. Уничтожив записку в пламени камина, да настолько искусно, что целая ватага Маликорнов не ухитрилась бы выудить и полбуквы из безмолвного пепла, она незамедлительно потребовала к себе нового исповедника. Едва узнав об этом, преподобный д’Аррас, в полной мере проинструктированный Арамисом, поспешил на зов своей августейшей подопечной. В одном из коридоров он повстречал д’Артаньяна, только что покинувшего кабинет короля в поисках Маликорна. Произнеся пространное приветствие, обычное в устах умудрённого жизнью пастыря, отец д’Аррас негромко добавил:
– Пользуясь благоприятным случаем, желаю заверить вас в своей безграничной преданности вам, господин граф.
– Чему обязан такой честью, отче?
– Монсеньёр оставил на ваш счёт совершенно чёткие указания, сын мой, так что со всеми заботами и трудностями обращайтесь к отцу д’Олива и ко мне. Знайте: возможности наши велики, а помочь вам будет не просто долгом, но и счастьем для каждого из нас.
– При случае не премину, обещаю вам это, – улыбнулся д’Артаньян, принимая благословение священника.
Переговорив с юношей, отец д’Аррас продолжил свой путь, и ровно через минуту дежурный офицер доложил королеве о приходе духовника. Отпустив камеристок и карлицу, Мария-Терезия окинула францисканца долгим взглядом, вместившим в себя и страдания горького прошлого, и боль жестокого настоящего, и надежду на лучшее будущее. Жгучие глаза испанки, казалось, из самого сердца вырывали у него тайну.
– Прошу вас, говорите по-испански, преподобный отец, – сказала королева на кастильском наречии.
Мария-Терезия так и не избавилась от лёгкого акцента, а некоторые слова – «Пречистая Дева», «полотенце», «лошадь» – до конца своих дней упорно произносила исключительно по-испански.
– С превеликим удовольствием, ваше величество, – откликнулся священник, также переходя на родной язык, – ведь я именно затем и явился во Францию, чтобы скрасить одиночество инфанты воспоминаниями о родине и благочестивыми помыслами о Господе нашем.
