– Бесконечно признательна вам, – мелодично протянула испанка, прикрыв глаза, – но, если не ошибаюсь, мне следует поблагодарить за эту заботу ещё одно лицо, не так ли?
Годы унижений и притеснений сделали Марию-Терезию Австрийскую по-королевски осмотрительной, и теперь в разговоре с незнакомцем, пусть даже якобы присланным ей серым кардиналом её отца, она принимала все меры предосторожности.
– Всё обстоит именно так, как угодно было заметить вашему величеству, – кротко подтвердил монах, рассеивая последние опасения королевы, – меня рекомендовал вам его светлость герцог д’Аламеда, велевший передать это…
И францисканец медленным жестом передал побледневшей от волнения королеве довольно потрёпанный томик в истёртом сафьяновом переплёте. Дрогнувшей рукой взяла Мария-Терезия книгу, и сразу очи её увлажнились слезами:
– Требник отца… – одними губами прошептала она.
– Размеченный рукою его католического величества, – тихо подтвердил монах, – монсеньёр герцог приказал мне вручить эту книгу, священную реликвию Филиппа Четвёртого, его царственной дочери в залог искренности моего беззаветного служения вашему величеству.
– Верно, – медленно проговорила королева, – я вижу, я чувствую вашу откровенность, преподобный отец. Надеюсь, вы простите мне проскользнувшее недоверие. Оно вызвано…
– Не говорите, ваше величество, мне известно всё, – с предупредительной мягкостью прервал её францисканец, – с Божьей помощью мы попытаемся упредить и превозмочь происки ваших врагов, а их, да будет мне позволено заметить, во дворце немало.
– Бессчётное множество, можно даже сказать – все, отче, – грустно улыбнулась королева. – Увы, принцесса австрийского дома влачит жалкое существование под сенью драгоценнейшей христианской короны. Дочь короля, сестра короля, жена короля и мать дофина, я лишь по званию являюсь королевой.
– Это не так, ваше величество, – твёрдо молвил д’Аррас, лицо которого отразило болезненное возмущение, столь необычное для духовного лица.
Мария-Терезия снова улыбнулась, но эта улыбка выражала, помимо грусти, ещё и неуловимое для глаза, но заметное для сердца разочарование, пробуждённое ответом исповедника, на первый взгляд казавшимся легковесным и даже близоруким. Священник, немедленно уловив это невысказанное сожаление, грозившее обернуться раздражением, поспешил добавить:
– Это не так, или будет не так, клянусь вам в этом, государыня. Говоря это, я лишь передаю подлинные слова его светлости.
На этот раз королева взглянула на францисканца с новым чувством: он говорил от имени герцога д’Аламеда, а это меняло дело.
– Я готова поверить вам, преподобный отец, хотя ваши посулы представляются мне невыполнимыми. Но что остаётся несчастной, покинутой всеми женщине, как не начать верить в чудеса?
– Господь наш призывал нас именно к этому, ваше величество. Вдумайтесь: разве не чудо уже то, что мы беседуем с вами? Разве могли вы мечтать ещё недавно о доверии своему духовнику? Неужели этого недостаточно для того, чтобы ваше величество захотели поверить в невероятное?
– Не знаю, – покачала головой Мария-Терезия, заворожённо глядя на д’Арраса.
– Тогда выслушайте меня, ваше величество, – уверенно продолжал священник, – и примите окончательное решение, лишь взвесив всё сказанное на весах своей проницательности.
– Говорите, преподобный отец, – ответила королева, и в голосе её, к неописуемой радости исповедника, прозвучала твёрдость.
– Я начинаю, государыня, – произнёс тот. – Сейчас в вас говорит истерзанная душа, говорит altissima voce
[7]. Это так понятно каждому, кто знаком с историей жизни вашего величества не понаслышке. Вы не помните этого, а ведь я был в свите покойного короля на Фазаньем острове в день вашей свадьбы. И знаю поэтому, что замужество стало для вас не просто шагом к заключению мира, и вы, в отличие от многих других принцесс, пошли на него не как королевская дочь, а как женщина – дщерь Евы. И, подобно праматери вкусив от древа познания добра и зла, ваше величество утратили райские кущи, привычные вам с рождения. Если я не прав и в игре воображения Испания не представляется вам потерянным раем – скажите…
Королева не проронила ни слова, и, ободрённый её красноречивым молчанием, францисканец продолжал:
– Франция – великая, богатая и могущественная – могла бы стать для вас продолжением Эдема, и разве поначалу этого не произошло? О, если бы новая жизнь с самого начала была исполнена страданий и печали, это было бы стократ лучше, но нет… Супруг был бесконечно нежен, двор – восхищён, Париж – преисполнен восторга, и ангелы небесные рукоплескали вашему счастью. Солнце всходило в те дни лишь затем, чтобы, устыдившись своей бледности в сравнении с сиянием царственной четы, униженно спрятаться за горизонт. Всё это было, государыня, и не оттого ли боль, последовавшая за сладостным упоением, показалась ещё нестерпимей? Вы помните ту боль, ваше величество, помните те страшные дни? Нежность сменило пренебрежение, восхищение уступило место холодности, а вокруг небесного престола раздавались жалобные рыдания херувимов, оплакивавших своё любимое дитя… Вы тоже плачете, дочь моя, – почти неслышно сказал отец д’Аррас, заметив слезу на щеке королевы, – не надо прятать слёз, ибо они лучше всего другого подтверждают то, что я не слишком далёк от истины. Эта драгоценная жемчужина станет мне путеводной звездой, моя королева, а сознание исключительной миссии позволит мне превозмочь пламя отчаяния, охватившее мою душу при виде грусти вашего величества.
Вы считаете себя самой несчастной из королев и, наверное, не ошибаетесь. Но это справедливо только в отношении настоящего, зато в прошлом… О, что касается ушедших лет, то они знали куда более скорбные судьбы – великие, замечу, судьбы, ваше величество. Не прояви в своё время другая испанская инфанта немыслимой твёрдости и терпения, и ваша жизнь сложилась бы иначе. Была бы она лучше или хуже – кто может угадать? Но важно, что это свершилось: она победила, пережила или подчинила себе всех своих врагов, а те враги, о которых я говорю, были пострашнее ваших, государыня. Их имена: кардинал Ришелье, отец Жозеф, граф Рошфор, канцлер Сегье и леди Винтер…
– Но вы забываете, что у Анны Австрийской было то, чего всегда не хватало мне.
– Соблаговолит ли ваше величество объяснить мне, о чём идёт речь? – спокойно осведомился д’Аррас.
– О друзьях королевы – четырёх отважных воинах, готовых рискнуть всем и пожертвовать самой жизнью по одному её слову. Вы не станете отрицать этого?
– Ни за что, ваше величество, и по одной простой причине: один из этих благородных рыцарей – сам герцог д’Аламеда. Продолжите ли вы теперь утверждать, что вам не на кого положиться?
– Нет-нет, преподобный отец, продолжайте, вы вселяете в меня уверенность, – быстро сказала просветлевшая королева.
– А теперь, уяснив, что ваше величество обладаете теми же преимуществами или, если угодно, тем же оружием, что и королева Анна, нам остаётся понять, чего же вам не хватает в действительности. А недостаёт, как сейчас станет ясно, многого, и прежде всего – враждебного министра. Господин Кольбер – не то, что великий кардинал, ибо, истощив весь запас интриг в борьбе с Фуке, он ныне озабочен единственно состоянием казны. Ваше величество согласны с этим?
