– Господин суперинтендант ни разу не доставлял мне неприятностей, – кивнула Мария-Терезия.
– Затем… есть ли у вашего величества подозрительный до мелочности муж, отравляющий вам жизнь беспрестанными придирками и пошлыми нравоучениями, перечитывающий ваши письма и пересчитывающий ваши алмазы?
– Не знаю, что хуже, отче, нарисованный вами образ Людовика Тринадцатого или его сын, совершенная ему противоположность. Он не подозрителен, а презрителен, не придирчив, но равнодушен; он, наконец, не знает счёта как моим драгоценностям, так и дням, что не посещал жену в её затворничестве…
– Не сомневайтесь, ваше величество, такое положение куда более завидно, ибо даёт возможность подготовиться к ответному удару. О, не пугайтесь моих слов, государыня, ибо это слова посланника самого преданного из ваших слуг… Но я не упомянул ещё об одном, третьем расхождении между Анной и Марией Австрийской: разве сегодня полыхают рубежи, разве идёт беспощадная война между вашей первой и второй родиной? Ужель разрывается ваше сердце между дочерним и супружеским долгом? Нет, ваше величество, и это неоспоримое преимущество, при всём его непостоянстве, делает вас куда более сильной по сравнению с покойной королевой… Терпение, ваше величество, терпение и непоколебимая твёрдость духа – вот тот единственный меч, которым располагала ваша предшественница в повседневной суете, и именно его она отточила так, что могла бы выйти абсолютной победительницей из великой схватки по имени Жизнь.
– Вы сказали: «могла бы». А разве этого не произошло?
– Нет, ваше величество.
– Вы, вероятно, ошибаетесь, преподобный отец: её величество умерла вполне счастливой; возможно, тело её было истощено страданиями, но дух!.. Дух Анны Австрийской, свободный от земных забот, вознёсся ввысь и там, в раю, возрадовался, глядя на единодушный скорбный порыв, охвативший Европу, на дружную семью и любящих сыновей… Повторяю, вы ошибаетесь.
– Ах, ваше величество, я ни в коем случае не желаю брать на себя многого. Могу ли я ошибаться? Вполне, ибо прах есмь. Но, возможно, государыня изволит согласиться, что его светлость д’Аламеда лишён способности допускать ошибки.
– О… – зарделась королева. – Простите, отче. Значит, её величество потерпела поражение?
– Это ничуть не умаляет её, ибо противник был чересчур уж силён.
– Но… кто это, если не Ришелье, не Жозеф и не Сегье? Кто? Уж не говорите ли вы о его преосвященстве Мазарини?
– О, его мы и вовсе не берём в расчёт, – впервые улыбнулся минорит.
– Назовите же имя противника, ведь если он и впрямь столь опасен, мне следует принять серьёзные меры предосторожности, так?
– Не стоит, государыня: противника нет уж в живых.
– Всё равно назовите его.
– Слушаюсь. Её величество Анна Австрийская действительно на излёте своей долгой жизни потерпела страшное, сокрушительное поражение от… себя самой. Королева Анна оказалась не по зубам королеве Анне, и с тех пор… с тех самых пор она ведь никогда больше не улыбалась… Ваше величество помните это обстоятельство?
– Боже мой… да, я припоминаю. Расскажите мне об этом!..
– Покорно прошу ваше величество не требовать от меня невозможного. Эта тайна – не моя, государыня. К тому же, верите вы мне или нет, я действительно не посвящён в неё.
– Только одно слово: не принадлежит ли эта тайна герцогу?
– Ему и только ему, ваше величество, вы угадали.
– В таком случае я готова подождать, – после краткого раздумья вздохнула Мария-Терезия. – Вы откроетесь мне потом, отче мой, а пока продолжайте.
– Я отдаю себе отчёт, что ваше величество можете подумать, будто мои речи слишком смахивают на проповеди отца Паскаля, также много рассуждавшего о терпении. Но я, государыня, я говорю о терпении не бессильном, но деятельном, о терпении, которым вы сумеете препоясаться, как мечом, и, как мечом, разить им своих врагов. Вот доказательство моей правоты: в ближайшее время одна из фрейлин вашего величества, герцогиня де Вожур, покинет двор… покинет навсегда.
Несмотря на свою мудрость, отец д’Аррас допустил-таки оплошность, ожидая от королевы более или менее бурной реакции на это сообщение. Но ничего не случилось: Мария-Терезия, лишь чуть-чуть приподняв брови, сказала только:
– Вот как? Значит, я лишаюсь самой расторопной прислужницы? Придётся подыскивать ей замену… к счастью, мне рекомендовали недавно одну достойную юную особу – мадемуазель де Бальвур.
Мгновенно овладев собой и умело скрыв благоговейное восхищение величием отверженной властительницы, священник сказал:
– Терпение и твёрдость, твёрдость и терпение – вот перед чем в конечном счёте склоняются самые великие головы. Вы владеете и тем и другим сполна, моя королева, а потому с Божьей помощью мы сумеем провести ваше величество по славному пути королевы-матери…
– С одной только разницей, верно?
– О да, ваше величество, ибо в этом – залог любого успеха. В конце концов каждый человек оказывается перед тяжёлым выбором, и в тот день, когда это станет реальностью для вас, вы, государыня, окажетесь один на один с последним противником – собой. Один Христос знает, дано ли вам победить его.
– Если дело только за этим, то кроме Господа это знает ещё и французская королева. Да, преподобный отец, я сумею превозмочь себя. Невелика задача, раз до сего дня надо мной торжествовало такое множество людей. Я справлюсь.
– Аминь, – заключил отец д’Аррас, воздев очи горе, – вы действительно великая королева…
XXXIV. Месье и Мадам
Маликорну сегодня везло: везение это было весьма своеобразным и условным, но тем не менее разрешение на брак с Монтале и удвоение его и без того не самого скромного, хотя и не такого чудовищного, как у д’Артаньяна, состояния, давали волю и пищу определённым иллюзиям. Но везение отнюдь не иссякло, как могло почудиться под испепеляющим взором Людовика XIV, и очень скоро ему довелось убедиться в этом. Впрочем, оно не стало менее спорным…
Не увидев Оры ни в павильоне, ни в беседке, он на правах официального жениха осмелился нанести ей визит в её комнате. Со времени перехода Луизы и Атенаис в свиту Марии-Терезии Монтале с разрешения принцессы, сосредоточившей всю свою привязанность на этой шалунье, не делила больше помещения ни с одной из прочих фрейлин. Естественно, у предприимчивого Маликорна всегда был наготове третий ключ от её дверей. Третий – потому, что второй ключ хранился в шкатулке самой принцессы.
Не дождавшись ответа на условный стук и заключив, что девушка, против обыкновения, решила воспользоваться полуденным гостеприимством Морфея, Маликорн без колебаний открыл дверь, тут же по привычке заперев её за собой. Окинув комнату беглым взглядом, он понял, что его поискам суждено продолжиться в другом месте, и уже взялся было за ключ, когда в галерее послышались голоса, в одном из которых наш достойный дворянин к неописуемому ужасу распознал голос Генриетты Английской. Стук шагов скрыл шум перекатившегося под кровать тела, по возможности смягчённый его обладателем.
