V. Версальские слухи
Пегилен ликовал не напрасно, ибо Великая Мадемуазель по своему положению считалась третьей дамой королевства. Давным-давно гордая принцесса даже сочла неподходящей партией принца Уэльского. Когда же Карл II взошёл на престол, уже она не была ему достойной парой. Одно время руки её упорно, но безуспешно домогался король Португалии. Тем не менее Людовик XIV не только не дал согласия на этот брак, суливший немалые выгоды, но и в дальнейшем никак не устроил судьбу кузины. Вот почему вышло так, что в сорок один год Анна-Мария-Луиза де Бурбон, герцогиня де Монпансье по-прежнему оставалась самой знатной и богатой невестой во Франции.
У Короля-Солнце, впрочем, было немало причин недолюбливать сестру. Прославленная фрондёрка, именно она некогда первой отдала приказ стрелять по королевским войскам. Мятежная натура, доставшаяся ей в наследство от Гастона Орлеанского и не дававшая ей ни минуты покоя в прошлом, тем самым отрезала путь к счастливому будущему. Простив наравне с прочими вожаками Фронды свою кузину, Людовик ничего не забыл, и за ошибки молодости принцесса расплачивалась вечной опалой.
Всё это было доподлинно известно королевскому фавориту, но Лозен, самонадеянный, как два гасконца, рассчитывал превозмочь немилость монарха. Возможные последствия подобной попытки рисовались ему, впрочем, в совершенном уже тумане, но кому при дворе была неведома бесшабашность барона на дуэли и за карточным столом!
Таким образом, в течение одного лишь часа сложился треугольник, общей целью которого было превозмочь волю сильнейшего государя Европы. Не подлежит сомнению то, что государь, проведав о таком намерении, немало подивился бы его дерзости. И уж конечно, пришёл бы в совершенную ярость, узнав, что сие преступное легкомыслие проявили трое его приближённых.
Правда, в этом заговоре, который лишь с известной натяжкой можно было назвать заговором, так как не все его участники были связаны между собой, рознилось решительно всё – от чувств, составляющих намерения заговорщиков, до средств, к которым они прибегали в их осуществлении. Так, Кольбер, будучи достойным преемником Ришелье и Мазарини, исходил из подлинно государственных интересов, угадываемых им не столько в соглашении с Испанией, сколько в союзе с иезуитами. С тех пор как отец д’Олива уехал из Версаля ни с чем, перед мысленным взором министра ежечасно возникал огненный образ Арамиса, повергая его в трепет. При этом он надеялся на политическую мудрость и прозорливость Людовика XIV, полагая, что лишь размолвка с Лавальер послужила причиной эмоционального срыва переговоров.
Лувуа, в свою очередь, руководствовался, помимо голоса уязвлённого достоинства военного министра, и даже прежде того, ненавистью к барону де Лозену. Ненависть эта не имела видимой причины. Уместнее всего было объяснить её несходством характеров и той интуитивной неприязнью, которая зачастую возникает между яркими и сильными натурами. Такому огоньку, тлеющему под спудом светских приличий и врождённой сдержанности, нетрудно было превратиться в бушующий пожар, когда в него подлили масла придворной ревности. А поскольку сам Людовик редко вникал в тонкости взаимоотношений своих дворян, дело однажды дошло до поединка, в результате которого Лозен был легко ранен в грудь. Дуэль двух фаворитов, считавшихся к тому же превосходными фехтовальщиками, наделала много шуму, дав пищу огромному количеству толков и пересудов, хотя и не имела последствий для участников. В осуществлении своих намерений Лувуа всецело полагался на гений Кольбера и его влияние на монарха.
Наконец, планы капитана мушкетёров были наиболее размытыми и неопределёнными, ибо ему самому было неясно, какую именно пользу он сможет извлечь из благосклонности принцессы. Однако он твёрдо решил не отступать ни перед чем, любой ценой вернув герцогине де Монпансье братскую привязанность короля. Рассчитывал он при этом лишь на августейшее благоволение к его персоне. И следует признать, что такой расчёт, при всей своей кажущейся зыбкости, был для того времени куда надёжнее, чем все остальные.
Итак, патриотизм, ненависть и честолюбие – три сильнейших человеческих чувства – намеревались вступить в схватку с непреложной волей Короля-Солнце. Одному либо двум из них неминуемо суждено было потерпеть поражение, но возможный триумф затмевал все прочие соображения, заставляя идти на риск.
В то самое время, когда окрылённый Пегилен покидал покои Великой Мадемуазель, по Версалю разнеслась весть о том, что из Сен-Клу прибыл брат короля. И потому барон, возвращавшийся к друзьям, вошёл в зал одновременно с блестящей свитой Филиппа Орлеанского. Де Гиш и Маникан немедленно отделились от товарищей и поспешили к Лозену. Они поздоровались с непринуждённой искренностью друзей, давно не видавших друг друга.
– Однако, Гиш, ты стал редким гостем при дворе. Того и гляди, зачахнешь в провинции.
– Ах, я научился наслаждаться нашими скромными увеселениями. Теперь я нахожу их куда более изысканными, нежели пышные торжества в Сен-Жермене или Фонтенбло.
– Довольно странно слышать подобные речи от Граммона. Ты, верно, шутишь, друг мой!
– Нисколько, Пегилен. Со времени последней своей опалы я страшусь двора.
– Ба! Да ведь с тех пор прошло уж года полтора. Король совершенно об этом позабыл, уверяю тебя.
– Оно и к лучшему. Постараемся же не напоминать ему ни о чём.
– Как угодно, де Гиш. Но, если ты только пожелаешь, я берусь примирить тебя, друга моего детства, с королём. Согласен?
– Весьма признателен, но это излишне. Я действительно не собираюсь возвращаться ко двору, разве что вместе с… принцем.
«Вон оно что, – подумал гасконец, пристально глядя на друга и припоминая беседу с герцогиней, – ты-то, конечно, не вернёшься в Версаль без принца. Чёрт побери, почему не сказал он сразу: «Разве что вместе с принцессой!»
Вслух же он искренне произнёс:
– Я понимаю тебя.
– Очень рад этому. Но разреши теперь и мне полюбопытствовать.
– Изволь.
– Отчего у тебя такой цветущий вид? Ведь верно, Маникан, Пегилен прекрасно выглядит?
– У господина барона превосходный костюм, – тоном знатока заметил по обыкновению разодетый Маникан.
– Благодарю вас, господин де Маникан, – учтиво поклонился де Лозен.
– А ведь и правда, великолепный камзол, – оценил наконец и де Гиш, – но по какому же поводу, друг мой? Не говори только, что ты отдаёшь дань почтения творчеству Мольера, так наряжаясь на его спектакль: это сделало бы честь твоему вкусу, но никак не оригинальности.
– Не скрою, – усмехнулся барон, – что не в этом кроется причина моего счастливого вида. Как высоко ни ценил бы я гений господина Мольера, я не стал бы… но погоди! Ты действительно ничего не знаешь?
– Клянусь тебе в этом, – заверил его Гиш, сообразив, что есть новость, которую он должен бы знать.
– Тогда сообщи мне, когда ты в последний раз дрался на дуэли.
– К чему этот вопрос, мой дорогой?
