Мне вскоре пришлось вмешаться в это дело, потому что Венгрия и Румыния осыпали друг друга обвинениями в подстрекательстве, что давало повод ко многим попыткам к посредничеству и к объяснениям. Кроме того, в Бухаресте был арестован один из сообщников убийцы Катарау, уже обнаруженного к тому времени, и мне было поручено добиться выдачи этого убийцы Венгрии. Сообщник этот, по имени Мандазеску, обвинялся в том, что он снабдил Катарау фальшивым паспортом.
Сам Катарау, русский румын из Бессарабии, после взрыва исчез бесследно. Известия о том, что следы его найдены, поступали потом то из Сербии, то из Албании, но они всегда оказывались ложными. Однако случай помог мне узнать о нем нечто большее. Я ехал на румынском пароходе из Констанцы в Константинополь и случайно услышал разговор двух румынских морских офицеров. Один говорил другому: «Это было в тот день, когда полиция по секрету привезла нам на борт Катарау, чтобы незаметно схватить его».
Впоследствии Катарау был замечен в Каире, но с помощью румынских друзей ему удалось бежать и оттуда. А затем я потерял его следы.
Я не хочу сказать, что в этом заговоре было замешано румынское правительство; здесь скорее действовали посторонние румынские силы, которые во всех балканских государствах, как и в России, делают свое дело наряду с правительством – от имени «Черной Руки», «Народной Одбраны» и т. д. В данном случае это, конечно, было политическое преступление, инсценированное русскими и румынскими тайными сообществами, но правительства этих обоих государств проявили во всяком случае явно незначительный интерес к коренному расследованию дела и к розыску виновных.
15 июня того же года я получил из верного источника сведение, что Катарау в Бухаресте. Он прогуливался днем, без всякого стеснения, а затем исчез.
Но вернусь к моему разговору с королем. Измученный заботами, старый король в тот же вечер послал две телеграммы: одну в Белград, а другую в Петербург, убеждая обе стороны принять ультиматум без отлагательства.
Страшное потрясение, происшедшее в душе старого короля – как молния на ясном небе, перед ним внезапно развернулся призрак мировой войны, – объясняется тем, что он сразу ясно понял, какой она раскроет конфликт между его народом и тем, что он считал своей честью и долгом. Бедный старик перенес эту борьбу, как умел, и прекратить ее было не в его силах. Война убила короля. Последние недели его жизни были для него мучением, потому что на каждое поручение, которое мне было велено ему передавать, он реагировал, как на удары ножом. Мне было вменено в обязанность испытать все средства, чтобы добиться немедленного выступления Румынии, в согласии со связующим ее союзом, и мне приходилось заходить так далеко, чтобы напоминать ему, что «договор есть договор и что его честь обязывает его вынуть оружие из ножен».
Я помню воистину потрясающую сцену, когда старый король упал с громким плачем, бросился в кресло и дрожащими руками пытался сорвать с шеи орден «Pour le mérité»
[8], который он обыкновенно никогда не снимал. Я могу сказать без всякого увлечения, что я видел, как эти потрясающие нравственные удары просто сражают его и что душевные потрясения, которые он вынес, несомненно, сократили его жизнь.
Королева Елизавета все это знала, но она на меня не сердилась, потому что понимала, что я только выполняю порученное мне свыше. Королева была доброй, честной и трогательно простодушной женщиной – не поэтессой, «qui court après l’esprit»
[9], а женщиной, смотревшей на мир сквозь примиряющие поэтические стекла. Она была словоохотлива, умела хорошо говорить, и ее рассуждения бывали всегда полны поэзии. В одной из ее комнат на стремянке висела прекрасная марина, которой я как-то залюбовался, и старая королева стала говорить мне о море, о своей маленькой вилле в Констанце, расположенной в конце набережной, выдающейся прямо в море; о своих впечатлениях в открытом море, о своих путешествиях – и во всех словах ее всегда слышалась тоска по добру и красоте. Она говорила: «Море живет. Если у вечности есть символы, то это море. Оно бесконечно в своем величии и вечно в своем движении. Вот удивительный ветреный день. Стеклистые водяные холмы подступают к скалистому берегу, обдают его и ломаются об него. Мелкие белые гребни волн точно покрыты снегом. И море дышит. Прилив и отлив – это его дыхание. Прилив – это сила придыхания, насасывающая воду от экватора до Северного полюса. И так оно работает день и ночь, год за годом, столетие за столетием, ему нет дела до бренных существ, называющих себя господами мира, рожденных на один только день и исчезающих сейчас же за своим приходом. Море остается и трудится. Оно работает для всех: для людей, для животных и для растений, потому что без моря на земле не было бы органической жизни. Море есть большой фильтр, который один только производит необходимый для жизни обмен веществ. Бесчисленные реки в течение тысячелетий выплескивают землю в море. И каждая река беспрерывно несет в море землю и песок, и море вбирает в себя эти отбросы земли и затем медленно, постепенно в течение веков оно растирает и перемалывает все, что оно вобрало в себя. Потому что у моря много времени. Тысячу лет больше или меньше, это ему безразлично. Все тяжелые составные части земли погружаются на дно морское и там измолачиваются, перемалываются, превращаются в прах и так остаются лежать на дне морском. Тысячелетия, миллионы лет – кто знает. Но иногда море внезапно начинает странствовать. Ведь вся земля была некогда покрыта морем, и все континенты родились из недр моря. И так, в один прекрасный день, где-нибудь из моря выплывает земля. Рождение ее носит характер революционный – землетрясение, огнедышащие вулканы, рушащиеся города, умирающие люди, но новая земля все же появилась. Или же море бродит медленно, совершенно незаметно, по нескольку метров в столетие, а затем уходит и отдает земле то, что раньше принадлежало ему. Итак, оно отдает земле то, что у нее отняло, но уже просеянное, утонченное, снова жизнедеятельное и творческое. Вот что такое море и его работа».
Так разговаривает старая полуслепая женщина, которая уже почти не видит своей любимой картины, а затем она говорит о том, как сама обожает море и как ее внучатые племянники и племянницы разделяют с нею эту страсть и как она молодеет, рассказывая им о старых временах.
Ее можно слушать часами без всякого утомления – и каждый раз, покидая ее, от нее выносишь красивое слово и красивую мысль. Конечно, все эти рассуждения могут быть вычитаны в учебниках геологии и выражены более научно и точно. Но в словах Кармен Сильвы слышится бессознательно вложенная поэзия. И это особенно делает ее привлекательной.
Она охотно говорила и о политике. А под словом «политика» она подразумевала: король Кароль. Все только он и он. По смерти его, когда как-то зашел разговор об ужасных потерях, нанесенных в этой войне всему миру, она сказала: «Румыния уже потеряла самое ценное, что у нее было». Королева никогда не говорила о своих стихах и сочинениях. Помимо короля, она знала в политике только одно: Албанию. Она страстно любила принцессу фон Вид, и этим объясняется исключительный интерес к стране, где жила принцесса.
