Гинденбург принадлежит к величайшим людям своего времени. Память о нем не умрет в истории Германии. Он был одинаково поразителен и как военачальник, и как человек. Он был особенно привлекателен своей скромной простотой. Когда мы как-то заговорили о фотографах, осаждавших все берлинские конференции, он заметил: «Дожил я до семидесяти лет, и никто никогда не находил во мне ничего особенного; теперь же они все вдруг открыли, что у меня замечательно интересная голова». Он был гораздо спокойнее и ровнее Людендорфа и гораздо менее чувствителен в своем отношении к vox populi
[15]. Я вспоминаю, что однажды, когда я уговаривал Людендорфа быть уступчивым в вопросе о мире, он воскликнул взволнованно: «Германский народ не желает компромиссного мира, и я не хочу, чтобы мне вслед бросали камни. Да и династия не переживет компромиссного мира». Теперь династия кончена, камни уже летели, а мир потребовал жертв, гораздо более ужасных, нежели те, которые тогда мог ожидать самый худший пессимист.
Разрыв сношений между Германией и Америкой последовал 3 февраля 1917 года. Посол граф Тарковский оставался в Вашингтоне, но Вильсон его больше не принимал, и он вел дела исключительно через Лансинга; я тогда еще надеялся сохранить эти полуофициальные сношения с Америкой, рассчитывая на то, что в минуту разрыва сношений с Германией Америка учтет их и не объявит нам войны.
Германское правительство, конечно, предпочитало, чтобы мы порвали дипломатические сношения одновременно с ним. 12 февраля меня навестил граф Ведель; его предложение и мой ответ видны из следующей телеграммы, адресованной мною Гогенлоэ.
«Вена, 12 февраля 1917 года.
Довожу до сведения Вашего сиятельства, что по поручению своего правительства граф Ведель высказал мне следующие три пожелания:
1. Чтобы граф Тарковский не отдавал своих верительных грамот прежде, чем выяснятся отношения между Германией и Америкой.
2. Чтобы, напротив, он высказал бы протест против попыток последней восстановить нейтральные государства против Германии.
3. Чтобы, в случае начала войны с Германией, граф Тарновский был отозван.
Первые два пункта мною отклонены, последний же принят».
Так как не в наших силах было помешать Германии начать обостренную подводную войну, то нам оставалось лишь приложить все усилия к сохранению добрых отношений с Америкой, чтобы таким путем иметь возможность и впредь играть роль посредника. Правда, что роль эта длилась только до тех пор, пока между Америкой и Германией имелся только разрыв в дипломатических сношениях, а не война.
В основе моего ответа на американский запрос о точном определении положения, занятого нами 5 марта 1917 года, была заключена мысль удержать Америку от разрыва дипломатических сношений с нами, а с другой стороны – по возможности замаскировать разногласие, в действительности существующее между нами и Германией. Он имел успех и значение, поскольку нам удалось временно сохранить дипломатические сношения с Америкой. Они были прерваны лишь 9 апреля 1917 года.
Мой ответ вызвал резкую отповедь Стефана Тиссы. 3 марта я получил от него следующее письмо:
«Дорогой друг.
В интересах дела я могу только сильно пожалеть о том, что мне не была дана возможность прочесть окончательный текст нашего aide-memoire
[16] прежде, чем он был отправлен. Не говоря уже о других менее серьезных пунктах, я не могу умолчать о тягостном впечатлении, произведенном на меня тем, что мы неоднократно и с подчеркиваньем признаем, что в нашей ноте, касающейся “Анконы”, мы делаем уступку.
Я боюсь, что мы тем самым поставим себя в очень невыгодное положение перед президентом Вильсоном, между тем как избежать этого признания было тем легче, что, по моему мнению, мы, в сущности, никакой уступки не делали:
Выражение своего мнения еще не есть уступка. Я отнюдь не хочу ослабить его моральную ценность, но юридическое значение его все же совершенно иное и, с точки зрения третьих лиц, не ведет к тем же правовым преимуществам в их пользу, как сделанная уступка. Своим заявлением, что мы сделали американцам уступку, мы признаем, что у нас существуют обязательства по отношению к ним. Несмотря на всю прекрасную и искусную аргументацию нашего мемуара, американцам не трудно будет доказать, что наше прежнее заявление не покрывается нашим настоящим выступлением; если то заявление было уступкой, то она дает американскому правительству право требовать его исполнения. А в таком случае мы окажемся “an awerward predicament”. Я отмечал в моей памятной записке, что я бы пока опустил доказательство того, что мы не делали никакой уступки. Мы таким образом оставили бы за собой возможность вернуться к этому вопросу. Но, давая им это оружие в руки, мы подвергли себя риску отказа, и я очень боюсь, что нам придется еще сильно раскаиваться в этом. Конечно, все это останется между нами. Но я должен был открыть тебе мое сердце, чтобы объяснить, почему я прошу впредь своевременно пересылать мне документы такого государственного значения, дабы дать мне возможность сделать замечания, представляющиеся мне необходимыми. Поверь, что это было бы действительно в интересах дела и могло бы иметь во всех отношениях только хорошие последствия.
Горячо преданный тебе Тисса.
Добавление.
Можно принять с некоторой степенью вероятности, что в Америке пацифистское течение усиливается, и что, осознав это, президент Вильсон может быть несколько отложит решение вопроса в духе воинственности. Даже если моя предпосылка ошибочна, все же следовало бы в наших интересах как можно дольше избегать разрыва дипломатических сношений.
Ответ на американский aide-memoire поэтому следовало бы отправить как можно позже, и он должен бы быть составлен в таком духе, точно он является обсуждением темы, выдвинутой самими американцами. Вдаваться прямо в вопрос, поставленный в aide-memoire, не следовало. Если мы ответим на этот вопрос утвердительно, то президент Вильсон не сможет избежать разрыва сношений с двуединой монархией. Если же мы ответим отрицательно, то мы подведем Германию и сойдем с позиции, занятой нами 31 января.
Американский aide-memoire дает нам в руки орудие отклонения от прямого ответа, так как отождествляет заявления, сделанные нами по вопросу об “Анконе” и “Персии”, с позицией, принятой германской нотой от 4 мая 1916 года. Мы бы остались поэтому вполне последовательными, если бы в нашей ноте от 14 декабря 1915 года мы также пояснили, что нами руководит наше собственное правосознание. В нашей переписке с американским правительством по вопросу об “Анконе”, “Персии” и “Петролите” мы всегда обсуждали данный конкретный случай, не углубляясь в принципиальные правовые вопросы. Как раз в нашей ноте от 29 декабря 1915 года, в которой приведен взгляд, цитированный в aide-memoire, можно было также ответить, что тогдашний взгляд отнюдь не является pledge’ом
[17], так как мы ничего не обещали и не брали на себя никакого обязательства (но при настоящем положении дел я бы этой темы не коснулся вовсе); императорское и королевское правительство определенно заявляло, что оно впоследствии вынесет на обсуждение трудные вопросы международного права, связанные с подводной войной.
