Старая Германия никак не могла понять, что наряду с завистью – безусловно, морально не оправдываемой, – в неприятельском лагере фактически царили страх и тревога перед планами Германии и что речи о «твердом» мире, о «германском» мире, о «победе и триумфе» подбавляли огонь в эти опасения.
В свое время в Англии и во Франции были течения, стремившиеся к паритетному миру, но выражения, вроде только что отмеченных, наносили серьезный ущерб подобным миролюбивым стремлениям.
К той же плоскости, как и это красноречие, относились, по-моему, и воздушные налеты на Англию, предпринимаемые германскими летчиками с величайшим героизмом, но достигавшие лишь усиления раздражения в Англии и крайнего возбуждения против себя тех групп населения, которые были, в сущности, настроены миролюбиво. Я говорил об этом Людендорфу, когда он был у меня в министерстве летом 1917 года, но мои слова не произвели на него ни малейшего впечатления.
* * *
Шаги к миру, предпринятые папой, и наш ответ были достоянием публичности. Мы приняли предложения, исходящие от Святого престола. Больше мне к этому нечего добавлять.
* * *
Ранним летом 1917 года злобой дня был вопрос о конференции социалистов в Стокгольме. Я выдал представителям нашей социал-демократии паспорта, и мне пришлось по этому поводу преодолеть немало затруднений. Моя точка зрения по этому поводу видна из следующего письма, адресованного мною Тиссе (без даты):
«Дорогой друг!
Я слышу, что ты не согласен с командировкой социалистов в Стокгольм. Во-первых, это не командировка. Они явились ко мне по собственному почину и просили о пропусках. Я согласился. Были Адлер, Элленбоген и Зейтц; Реннер отдельно. Двое первых – люди толковые, и я ценю их, несмотря на все разделяющие нас разногласия. Двух последних я знаю мало. Но все четверо честно хотят мира, и, в частности, Адлер отнюдь не желает уничтожения империи.
Или они добьются мира – и тогда это, конечно, будет мир “социалистический”, и император заплатит за него из своего кармана. Это, милый друг, я и сам знаю. Но если войну не удастся закончить, то императору придется заплатить гораздо больше – на это ты можешь положиться.
Или же – а это гораздо более вероятно – они нам мира не принесут, а в таком случае мое поведение тем более правильно, потому, что оно должно доказать им, что не “бездарность дипломатов”, а обстоятельства повинны в том, что война не прекращается.
Если бы я отказал им в разрешении выезда, то они и над гробом моим повторяли бы, что “они бы заключили мир, если бы их только выпустили”. Здесь все в негодовании против меня, особенно в верхней палате. К этому надо прибавить распространившееся мнение, будто я купил социал-демократов, пообещав им, в случае если они добьются мира, воспрепятствовать дальнейшему сохранению пошлины на предметы продовольствия. Как ты знаешь, я действительно против этой пошлины, но мой взгляд на этот счет не имеет ничего общего ни со Стокгольмом, ни с социалистами, ни с миром.
Я недавно присутствовал на заседании австрийского совета министров и нанес там смертельный удар этому обложению, но при этом чувствовал себя точно Даниил во рву львином, особенно сильно был разгневан N.N. Кроме Трика, единственным, кто разделял мою точку зрения, был председатель совета министров Клам.
Словом, утверждение, будто “моя любовь к социалистам” отнимает у коронного совета законное право, сердит их еще больше, но, как я уже говорил, это утверждение является плодом чистейшей фантазии.
Ты же, дорогой друг, впадаешь в двойную ошибку. Во-первых, по окончании войны нам все равно придется заняться социальными вопросами, нравится нам это или нет, и мне представляется чрезвычайно существенным привлечь к этому социал-демократов. Социальная политика для нас отдушина, которую мы должны раскрыть, чтобы выпустить лишние пары – иначе котел лопнет. Во-вторых, ни один из нас, министров, не может согласиться на то, чтобы на него пало подозрение в саботаже. Народы, может быть, и снесут еще некоторое время бремя войны, но только при условии, что они поймут и убедятся, что иного исхода нет, – что над нами господствует vis major – что, другими словами, идея мира разбивается об обстоятельства, а не о дурную волю или глупость министров.
Перед прочтением тронной речи во дворце депутат K.X. Вольф устроил мне по этому поводу целую сцену, говоря, что “мы сошли с ума, что все это будет учтено в собрании делегаций”, и так далее в том же духе, – у него тоже создалась совершенно ложная связь между отказом от ввоза пошлины на продовольствие и Стокгольмом.
Ты совершенно прав, говоря, что Германия не должна касаться наших внутренних дел. Но ведь германцы же нисколько и не вмешивались в вопрос о ввозе продовольствия. Если же они опасаются антигерманского курса и поэтому в душе стоят за обложение ввоза продовольствия, то ведь мы сами несколько виноваты в этом. Все дело в том, что берлинцы страшно боятся измены.
У меня в горах есть парусная лодка, которая всегда немного тянет к штирборту, то есть, когда руль поставлен совершенно прямо, она все же невольно клонит немного вправо. Чтобы парализовать этот дефект, рулевой должен всегда забирать немного к бакборту – только при таком условии он может удержаться на прямом курсе. Он должен “идти против”. Так же сейчас ведет себя и ладья венского правительства. Она находится в постоянной зависимости от курса, принятого союзом.
Конечно, если предположить, что мы в силах осуществить крутой поворот, то мы можем двинуться и по течению Антанты; но в таком случае надо иметь смелость провести этот поворот с полной решимостью. Нет ничего глупее этого кокетничания с изменой, которой мы в действительности не допустим; мы теряем всякую почву в Берлине и ничего не выигрываем ни в Лондоне, ни в Париже. Но к чему я тебе пишу это? Ведь ты придерживаешься моего взгляда, и тебя мне обращать в эту веру не приходится.
А о Стокгольме мы еще поговорим.
Твой верный старый друг Чернин».
В данном случае Тисса был фактически обращен и не делал больше никаких возражений относительно венгерских социал-демократов. Отрицательные результаты Стокгольмской конференции общеизвестны.
Как уже было указано выше, пока еще невозможно подробно рассмотреть все различные попытки заключить мир и все переговоры по этому поводу. Помимо вышеупомянутых переговоров между Ревертерой и Арман были протянуты еще и другие щупальцы – в виде, например, состоявшихся несколько позднее переговоров между послом Менсдорфом и генералом Смутсом; переговоров, обсуждавшихся впоследствии в английском парламенте. Мне кажется неуместным останавливаться на них сейчас. Но я могу и хочу передать ход мыслей, лежавший в основе попыток заключить мир летом 1917 года и в конечном счете погубивший их все.
Вышеприведенные последние отчеты передавали взгляды Антанты с полной точностью: с Германией «пока» говорить невозможно. Франция настаивает на возвращении Эльзас-Лотарингии, и вся Антанта требует полного устранения германского милитаризма. Но Германия не «созрела» до выполнения этого требования и поэтому, по мнению Антанты, переговоры бесцельны. Что касается нас, то дело обстоит иначе. Получилось впечатление, что мы могли бы заключить сепаратный мир, причем подразумевалось, что мы готовы на жертвы. Лондонские постановления якобы выяснили положение раз навсегда, и оно теперь уже не подлежит изменению. Уступки в пользу Румынии, затем уступки Триеста и немецкого Южного Тироля – Италии, как и дальнейшие жертвы югославянскому государству, теперь неизбежны. Также неизбежно и полное преобразование двуединой монархии на началах федерализма.
