Хмыкнув, Оливия взобралась на пригорок, за которым и обнаружила почтовую контору – она располагалось в приземистом одноэтажном здании. Возле входа, положив длинную морду на широкий порожек, дремал палевый бордер-колли. Когда Оливия приблизилась, собака комично приоткрыла один глаз, отчего приобрела сходство с Беном Тёрпином, изображающим косоглазого лакея в «Параде любви». «В-ваф», – лениво пожаловался пёс, не подвинувшись и на дюйм. «И в самом деле, на редкость жаркий денёк», – вслух согласилась Оливия и вошла внутрь.
Служащая почты, очень высокая и нескладная девушка с густыми взъерошенными бровями, как раз отсчитывала сдачу пожилой даме с плетёной корзинкой в руках, всячески уклоняясь от беседы с ней, что было не таким уж простым делом. Покупательница, находившаяся в преклонных годах, тем не менее умудрялась вести бойкий, хоть и односторонний, разговор, и появление ещё одного вероятного собеседника встретила с большим энтузиазмом, сразу же попытавшись втянуть Оливию в обсуждение неравного брака дочери мясника со вдовым фермером из холмов.
Оливия, которая терпеть не могла сплетен, вежливо дала понять, что торопится, купила несколько марок, открытку с видами Йоркшира и поспешила откланяться. Однако чуть позже, в бакалейной лавке, назойливая старушка встретилась ей вновь – оглянувшись, Оливия увидела за спиной её улыбающееся сморщенное личико.
– И года не пройдёт! – категорически заявила она, продолжая начатый ею разговор с того же места, на котором и остановилась. – Вот увидите, юная мисс, через год она сбежит от него с органистом, и бедняга начнёт искать утешения в «Зелёной лошади». Ферма придёт в упадок, а потом и вовсе с молотка пойдёт, и бедняга кончит свои дни как бродячий пёс, а во всём она будет повинна – вертихвостка Молли, – и она принялась быстро-быстро кивать, будто китайский болванчик.
Оливия улыбнулась ей так холодно, как позволяли приличия, купила полфунта лакричной карамели и торопливо пробралась к выходу, стараясь не смотреть на пожилую леди. Манёвр не помог ей избавиться от преследования – старушка вышла вслед за ней и предприняла попытку продолжить беседу, выкрикивая нечто невразумительное и задыхаясь от быстрой ходьбы.
С христианским долготерпением (и почти таким же выражением лица, как и у первых мучеников за веру у выхода на римскую арену), Оливия умерила шаг, а затем остановилась. Пожилая леди расплылась в улыбке и, хищно вцепившись зрачками в свою жертву, заковыляла к ней, опираясь на тонкую щегольскую тросточку, никак не вязавшуюся с её грубоватым обликом и изношенной одеждой. В другой руке она с видимым усилием тащила плетёную корзину с покупками, которую незамедлительно вручила Оливии.
– Вот как славно-то! – с облегчением выговорила она, отдуваясь, и, не оглядываясь, засеменила вперёд, оставляя в мягкой дорожной пыли цепочку отверстий, проделанных остриём трости.
Оливии пришлось последовать за ней. Солнце стояло в зените, и даже через плотную хлопковую рубашку чувствовалась его злая сила. На висках у неё выступил пот. Корзина оттягивала руку, из неё отчётливо доносился рыбный тинистый душок, особенно неприятный в такой жаркий день. Старушка же нисколько не выказывала усталости, продолжая неутомимо переступать крошечными ногами в разношенных детских ботинках с пряжками.
Шли они долго, время от времени сворачивая то направо от главной дороги, то налево, и вскоре Оливия совершенно потерялась. Единственным ориентиром оставался высокий холм на западе, по которому медленно проплывали тени и бродили овцы, издалека казавшиеся клочками облаков, запутавшихся в вереске.
Тут, вдалеке от главных улиц деревни, на окраине, очарование Фроингема несколько потускнело. Дома уже не напоминали жилища фей, скорее, домики злых колдуний. Увидев в конце улицы, перед самым лесом, покосившийся коттедж с остроконечной крышей и выкрашенными в тёмно-зелёный цвет ставнями, Оливия каким-то внутренним чутьём поняла, что это и есть конечный пункт утомительного путешествия.
Так оно и оказалось. Старушка, повозившись с хитро устроенной щеколдой, распахнула перед ней калитку, и, не слушая никаких возражений, чуть ли не за руку втащила упирающуюся гостью в дом и усадила её у очага, в котором громоздились крупные куски торфа, покрытые заплесневелым спитым чаем. Пока она гремела на кухне посудой, у Оливии мелькнула малодушная мысль попросту взять да и сбежать, но в доме было прохладно, приятно пахло сухими травами и грибами, развешанными на длинных нитях возле очага, и чашка чая представлялась достойной наградой за ходьбу по жаре с тяжкой ношей в руках. Белёные стены, тростниковые циновки на полу, низкий потолок и грубая самодельная мебель напомнили ей рыбацкую хижину в Корнуолле, где они с Филиппом однажды провели целое лето. Правда, вместо рыболовных сетей всюду были развешаны вырезки из «Рождественского приложения» и оправленные в грошовые деревянные рамки библейские изречения, посвящённые грешникам и уготованным им мукам. Среди них, что уж совсем неожиданно, висела репродукция, изображающая фельдмаршала Китченера в парадном мундире.
Хозяйка, с некоторым опозданием представившись «миссис Грин», принесла закопчённый поднос с миниатюрными, словно из кукольного сервиза, чайными принадлежностями и расставила на столе скудное угощение – зачерствевшие лепёшки и остатки ежевичного джема, засохшего настолько, что его пришлось бы резать ножом, найдись охотник до такого лакомства. Исполнив долг гостеприимства, она обстоятельно уселась в кресло-качалку, прикрыла колени клетчатым пледом и принялась тихонько раскачиваться, попутно просвещая гостью о жизни обитателей Фроингема и нанизывая на грубую нить ломтики грибов.
Очень скоро Оливия убедилась, что попала в дом самой злостной сплетницы во всём Йоркшире. За первой чашкой чая она узнала всю подноготную соседей миссис Грин, за второй – викария, бакалейщика, зеленщика и булочника, а после третьей решила взять дело в свои руки, раз уж перед ней оказался поистине неиссякаемый источник деревенских сплетен и новостей.
Услышав, что Оливию интересует семейство Понглтон, миссис Грин обрадованно закивала и расплылась в такой широкой улыбке, что её глазки, окружённые глубокими морщинами, почти что скрылись от мира, а всё лицо покрылось ямочками и стало похоже на плохо пропечённую овсяную лепёшку.
– По-о-онглтоны, – с нескрываемым наслаждением выговорила она, откидываясь на спинку кресла и складывая руки на животе. Её узловатые короткие пальцы, сплетённые в замок, были покрыты пятнами чернильного цвета, а маленькая голова на морщинистой шее напоминала черепашью. – Старинное йоркширское семейство, да. Много про них говорят всякого, а я вот дурного не скажу. Дурное о людях говорить – грех. Диавол-то рядом, он всё слышит. Где богохульствуют или ближних честят – в тот дом он и направляет своих приспешников.
Миссис Грин умолкла, придав лицу выражение невинности: бледные губы плотно сжаты, редкие выцветшие брови приподняты, глаза опущены долу. Оливия, уже не в первый раз наблюдавшая подобную интерлюдию, спокойно отпила глоток крепчайшего чая, зная по опыту, что уже через несколько минут последует продолжение, и не ошиблась.
– Работёнка-то диаволу всегда найдётся, что уж там, – с невыразимой печалью изрекла миссис Грин, издавая тяжкий сожалеющий вздох и вновь принимаясь раскачиваться в кресле. – Люди-то каковы? Никого им не жалко, про всякого готовы дурную молву пустить. Даже вот взять леди Элспет – упокой, господи, её душу! – так ведь и про неё слухи распустили, будто она лорда Понглтона со свету сжила. Сначала окрутила его, а потом и жизни лишила. Подушкой, говорят, уморила, а пока он дух не испустил, всё шептала ему прямо в ухо: умри да умри, руки мне освободи.
