Грумс вздохнул и, внезапно на что-то решившись, отошёл на два шага назад и обернулся. Внимательно вгляделся в летние сумерки, а после приблизился к Седрику так стремительно, что тот не успел отпрянуть и ощутил затхлый табачный дух, которым пропитался старый макинтош инспектора.
– В общем, я так скажу, – Грумс, согнув указательный палец крючком, постучал им по плечу Седрика, – дело это у меня так и так последнее. Если отыщутся мальчишки, то на пенсию уходить, если же ребятишек не найдём…Тогда в отставку с позором. Поэтому признаюсь честно: если б речь шла только о Джордже Понглтоне, я бы и палец о палец не ударил. Он всегда был паршивцем, прости меня Господь. Но сейчас, в эту самую минуту, где-то здесь, на этой про́клятой земле, возможно, ещё живы двое ребят. И моя задача – их отыскать. Хоть живых, хоть…
– Когда-то давно, в детстве, Джордж запер меня в подземелье, – Седрик, обессилев, опустил руку и теперь фонарь освещал лишь ботинки обоих мужчин да немного подсвечивал снизу их лица. – Я не помню, как я там оказался – мы с ним играли в ближнем лесу, и вдруг он меня толкнул. Помню внезапное падение, и что я здорово ушибся, а потом меня окружила чернота. Было очень сыро и темно, – его голос прервался, крупный кадык дёрнулся, а затем он признался шёпотом: – Время в подземелье тянулось бесконечно, и единственное, что не позволило мне сойти с ума – это мысль о том, что я должен отыскать выход и убить Джорджа. Это решение казалось мне в тот момент и правильным, и единственно возможным. Я прокручивал в голове все варианты, разгонял себя до немыслимой ярости…
– Как вы выбрались?
– И этого я тоже не помню, – покачал головой Седрик. – В какой-то момент мне стало дурно, я начал задыхаться и, скорее всего, потерял сознание. Очнулся я на руках у отца. Он ни о чём меня не спрашивал – да я бы и не смог ничего рассказать, память сразу же скрыла от меня все подробности. Отец крайне разгневался, и Джорджа впервые на моей памяти серьёзно наказали, но больше мы случившееся никогда не обсуждали.
– Но хотя бы что-то вы должны помнить, – настаивал Грумс, не желавший верить, что если тебя столкнули в подземелье, то можно вот так взять и позабыть всё, что этому предшествовало.
– Я рассказал всё, что помню. Я бы и рад, но, как только я начинаю об этом размышлять, опускается какой-то туман и я вообще уже ни в чём не уверен. Порой я даже думаю, что всё это мне приснилось.
Грумс отвёл взгляд, чтобы не видеть, как Седрик Понглтон растягивает в извиняющейся улыбке бледные обкусанные губы. Капюшон его макинтоша сполз, по лицу стекали капли дождя, но наследник рода Понглтонов, чьи предки много веков назад вторглись на земли англосаксов и яростно сражались бок о бок с Вильгельмом Завоевателем, не делал попыток стереть их.
– Идите-ка вы обратно, – сжалился инспектор, но Седрик, представив, как в одиночку пересекает сад, полный вечерних шорохов и мелькания теней, протестующе помотал головой. – Тогда держите фонарь выше, мистер Понглтон, выше, ну сколько можно повторять!
***
Дворецкий Хигнетт, вне себя от волнения, спустился в кухню и застал там лишь Анну – судомойка, что, в общем-то, было совершенно неудивительно, уже два дня как перестала являться в поместье. Горничная неторопливо собирала на подносе чай, лицо её было задумчивым и серьёзным.
На лестнице прогремели торопливые шаги, и в кухню разъярённым смерчем влетела Присцилла Понглтон.
– Анна! – резкий окрик так не вязался с её привычной мягкой манерой, что слуги вздрогнули. – Я же полчаса назад попросила тебя принести Бернадетте чашку травяного чая! Ну надо же иметь хоть какое-то понимание! – вооружившись полотенцем, она схватила медный ковш и принялась лить кипяток в заварочный чайник.
Упрёки были справедливы, и горничная заторопилась исполнить приказание. Женщины покинули кухню вместе, крайне недовольные друг другом, и какое-то время Хигнетт продолжал слышать, как Присцилла распекает Анну за вечную медлительность.
Когда их голоса и шаги стихли, дворецкий оперся руками о деревянный стол, выскобленный до белизны, и свесил голову так низко, что слышал теперь только шумный прибой крови и биение пульса. Он пытался прочесть молитву, надеясь, что, как его сестра всегда черпала силы в обращении к Богу, так и он сумеет вымолить прощение, но облегчение не приходило, наоборот, тяжесть содеянного лишала последних сил. В этой позе его и застала Оливия, оставившая Бернадетту-не-Бернадетту на попечении Присциллы.
Лёгкий шорох, нарочитое покашливание – Хигнетт вздрогнул и стремительно выпрямился, ожидая увидеть инспектора, пришедшего за ним в сопровождении констеблей, но вместо полицейских обнаружил Оливию Адамсон. Та ещё раз откашлялась и негромко произнесла:
– Хигнетт, я только что говорила с вашей сестрой Адель.
После паузы дворецкий спросил:
– Как она?
– Она выпила чай и, надеюсь, сможет ненадолго уснуть. С вашей сестрой осталась Присцилла, она позаботится о ней.
– Инспектор?..
– Нет пока, – покачала головой Оливия, – но вы же понимаете, что он должен об этом узнать.
– Разумеется, – сухо кивнул ей Хигнетт.
– Я не стану расспрашивать вас о причинах, по которым вы решились на этот чудовищный обман, – не глядя на него, Оливия принялась бездумно переставлять с места на место содержимое полки со специями. – Ответьте мне только на один вопрос, Хигнетт. Вы знали, что миссис Вайсли имеет пристрастие к хересу?
От неожиданности дворецкий непонимающе нахмурился.
– Да, знал, но какое это имеет значение теперь?.. Когда вы собираетесь сообщить инспектору?
– А Анна о миссис Вайсли знала? – Оливия проигнорировала его вопрос.
– Ну конечно, – в тоне дворецкого слышалась досада, он заметно нервничал. – Все об этом знали, включая леди Элспет. Понятия не имею, почему она мирилась с этим, но сейчас это ведь уже неважно?! Так когда вы…
– А Виктория, Седрик и Присцилла, как думаете? Все они были в курсе слабостей кухарки? Оскар Финч?
– Да откуда же мне знать? – за время импровизированного допроса Хигнетт извёлся. Он вообразил, что Оливия просто мучает его, наслаждаясь той властью, что ей дало знание об афере, и, не выдержав, опустился на стул и разразился сбивчивой речью: – У нас с Адель разные матери, мисс Адамсон, но я всегда любил сестру и старался облегчить ей жизнь. Вся ответственность за обман целиком лежит на мне. Адель виновата лишь в одном – что поддалась на мои уговоры. Она мать, её нельзя осуждать за то, что она хотела защитить своих детей и дать им шанс на лучшую жизнь. Муж её оказался никчёмным человеком, он был не в состоянии содержать семью и предпочёл скрыться, не оставив даже адреса. Адель вернула имя, данное ей при рождении, и стала сама заботиться и о себе, и о детях. Она бралась за любую работу: дни и ночи напролёт шила, украшала шляпки, вместе с детьми продавала цветы. Мисс Адамсон, я не мог спокойно смотреть на то, как моя сестра и племянники бедствуют, поймите. Порой, когда работы не было, им приходилось жить на шесть франков в день. Шесть франков в день, мисс Адамсон!
