Обнимая её, целуя, Филипп с наслаждением вдыхал привычные ароматы пудры, ирисовой воды и помады для волос, кончиками пальцев через скользкий прохладный шёлк ощущал жар её тела, слышал её хрипловатый голос, шепчущий нежные непристойности – и всё это время где-то в самом дальнем уголке сознания толкалась мысль: «Она первый раз не сказала мне правды. Первый ли?»
Знай Оливия об этом, её сердце согрело бы злорадное чувство собственной правоты, но она в этот момент находилась уже далеко и заблуждения брата, на которые тот с такой охотой шёл, её сейчас не трогали. Дорогу к дому миссис Грин она запомнила накрепко, и теперь неутомимо шла и шла себе вперёд по безлюдной тропинке, надвинув капюшон макинтоша как можно глубже и опустив голову, чтобы капли дождя не метили в лицо. Повинуясь внезапной прихоти, она вдруг обернулась – Мэдлингтон-Касл уже почти скрылся за холмами, виднелась только восточная башня с искривлённым флюгером, где её терпеливо (как ей опрометчиво думалось), дожидался инспектор.
Меж тем терпение никогда не входило в число добродетелей Гордона Грумса. Анна, передав ему сообщение Оливии, сполна насладилась замешательством инспектора, которого невзлюбила за то, что после него в кабинете оставались ворохи рваной и мятой бумаги и ржавые яблочные огрызки.
– Некогда?! – переспросил он с недоверием. – Что, так и сказала?
– Именно, сэр, – Анна во все глаза смотрела на инспектора, стараясь не улыбаться. – И ещё просила передать, чтобы вы ждали её и никуда не уходили.
От всего услышанного Грумса буквально перекосило. «Взбалмошная девчонка, да что она себе позволяет?!» – думал он, машинально принимаясь комкать лист бумаги и вовсе не замечая неодобрительного взгляда горничной.
– Пригласи ко мне Седрика Понглтона, – наконец, буркнул инспектор и прибавил, постучав по столу пальцем: – И будь добра, побыстрее, а не к завтрашнему вечеру!
Анна без всякого почтения хмыкнула и удалилась нарочито неспешной походкой. Мысленно она была уже в шумном, дышащем суетой и туманным смогом Лондоне, а тихий Йоркшир, который она всей душой недолюбливала, оставался далеко позади, всего лишь эпизодом, прелюдией к яркой блистательной жизни, что уготована ей судьбой.
Оливия, шагая к дому миссис Грин, тоже задумалась о Лондоне и о том, что уготовано впереди ей самой. Она понимала, что их с Филиппом пути расходятся, и как могла старалась принять эту новую данность и заглушить ревущее внутри пламя неприязни к той, что послужила причиной их новой разлуки.
Почтовое отделение осталось позади, и до дома миссис Грин было рукой подать, когда слёзы все же прорвали её оборону и потекли по щекам. Одна из них быстро прокатилась по лицу и скользнула на шею, и Оливии пришлось остановиться напротив старого приземистого паба с проржавевшей вывеской, чтобы достать из кармана платок и привести себя в порядок.
…Адель Хигнетт, в недавнем прошлом известная как Бернадетта Понглтон, тоже не сумела сдержать слёз. Сидя на постели, она крепко сжимала руку брата и беззвучно оплакивала своих сыновей.
– Не стоило нам этого делать, Говард, – произнесла она шёпотом и зажмурилась. – Леди Элспет и Джордж отомстили нам за всё, что мы совершили. Бедные мои мальчики!.. Этот дом сожрал моих детей! Это проклятое место, Говард, проклятое!
Хигнетт, сжав зубы, молчал, позволяя сестре выговориться, но и его лицо было искажено беспомощной мукой.
– Когда родился Жан, Робер сам был ещё малышом, но уже так крепко держал братика за руку, – лицо Адель Хигнетт просветлело, словно в воспоминаниях она отыскала благословенное убежище, где её дети были ещё с ней. – Он учил его выговаривать звуки и не давал соседскому коту царапать его. Брал в руки метлу и бесстрашно отгонял того от колыбельки. Представь только, Роберу тогда было всего лишь три года! А как он важничал, когда Жан научился ходить и повсюду бегал за ним! «Я – старший брат», – он так гордо это заявлял!..
…Взойдя на пригорок, венчавший извилистую улочку, на которой жила миссис Грин со своим непутёвым сыном, Оливия, как и Адель Хигнетт, погрузилась в воспоминания. Они проплывали мимо её внутреннего взора и наполняли сердце теплом и вместе с тем печалью, ведь жизнь тем хороша и тем порой так невыносима, что ничто в ней не повторяется дважды.
…К этой мудрости прибегла и Присцилла Понглтон, выбившаяся из сил после приступа паранойи, который сразил Седрика после визита к инспектору.
– Он повесит меня! Ты и не представляешь, что он говорил мне, чем угрожал! – Седрик, схватив жену за плечи и встряхивая её, не замечал, что в своём лихорадочном состоянии причиняет ей боль. – Он сказал, что я намеренно скрываю от него вход в подземелье, что это я, я заманил туда детей и обрёк их на гибель! Нам нужно уехать, Присцилла. Уехать сегодня, нет, прямо сейчас! Мы ведь уедем, правда?! Пообещай, что мы уедем, пообещай!
– Прекрати, Седрик, ты делаешь мне больно! – Присцилла, ощутив, что хватка мужа ослабла, отошла на шаг, переводя дух и растирая правое плечо. – Послушай меня. Уезжать сейчас – верх глупости!..
…– Пусть едет. Пусть транжирит последние деньги. Уезжать из Лондона с бродячей труппой и всю зиму колесить по глубинке с сомнительными фокусами и песенками – верх глупости! – не сдержав своего возмущения, произнесла Оливия вслух и решительно толкнула хилую калитку, служившую лишь символической преградой на пути к жилищу миссис Грин.
Старуха, казалось, не удивилась своей вчерашней гостье и на этот раз, пользуясь отлучкой Эдвина, впустила её в дом. Подслеповато щурясь, она оттеснила Оливию к дивану, облепленному кошачьей шерстью, а сама уселась в кресло-качалку. Над камином по-прежнему висели связки грибов и трав, и по всей гостиной расползался удушливый запах горящего торфа.
Оливия пробыла у неё совсем недолго, и старая женщина так и осталась в недоумении, зачем же к ней приходила эта странная молодая особа. После её ухода миссис Грин половину дня посвятила своему излюбленному развлечению – так и эдак вертела в голове недавнюю беседу, стряпая из этих скудных сведений свежую сплетню, чтобы было о чём перемолвиться с соседками.
Оливия же, покинув покосившийся домишко миссис Грин, с наслаждением вдохнула свежий влажный воздух, избавляясь от затхлой горечи горящего торфа и полынного привкуса чая. Её переполняло в этот момент чувство, равного которому она ещё не знала и названия которому отыскать не могла – что-то вроде того, что испытываешь, когда наконец удаётся пристроить на положенное место последние фрагменты головоломки Спилсбери, – только ощущаемое с удвоенной, утроенной, удесятерённой силой.
Но что-то было не так. Оливия сделала ещё пару шагов и огляделась. Её окружала непривычная тишина, и она не сразу сообразила, что это просто закончился дождь. Его шелест и настырный перестук прекратились, и теперь мир стал будто немым – с пыльно-серого неба вместо воды лилось безмолвие.
С холма она видела переплетение узких улочек нижней деревни, безлюдных в этот час, и волны тумана, вкрадчиво подползающего из леса к домам и просёлочным дорогам, мешающегося с дымом из труб. Нужно было спешить, и, оскальзываясь на мокрой траве, Оливия побежала с холма вниз, стараясь не упасть.
