— Опять начинается, — пробормотала она, чувствуя, как глаза снова наполняются слезами. Ей это до чертиков надоело. Ей больше не хотелось плакать. Ей больше не хотелось быть сукой. Ей больше не хотелось грустить. Ей больше не хотелось быть без мужа.
Ей было невероятно трудно привязываться, но отпускать оказалось еще труднее.
Она взяла один из стульев «для размышления». Сдернула нежно-голубой атласный чехол, подходящий скорее для вечеринки в честь шестнадцатилетия девочки-подростка. Села на жесткий пластик.
Она рассказала Сэм свою тайну. Она открыла коробку.
Почему она чувствует себя так же, как прежде? Почему все чудесным образом не изменилось?
Много лет назад Расти притащил Чарли к психологу. Ей было шестнадцать. Сэм тогда жила в Калифорнии. Чарли начала устраивать скандалы в школе, встречаться не с теми мальчиками, трахаться не с теми мальчиками, прокалывать шины автомобилей, на которых ездили не те мальчики.
Расти, вероятно, предполагал, что Чарли может рассказать правду о произошедшем, но и Чарли предполагала, что Расти не хотел бы, чтобы она об этом упоминала.
«У нас патовая ситуация, как обычно».
Психолог, серьезный мужчина в кашемировом жилете и рубашке, попытался вернуть Чарли в тот день, на кухню в фермерском доме, в то сырое помещение, где Гамма поставила кастрюлю воды на плиту и пошла в коридор искать Сэм.
Он предложил Чарли закрыть глаза и представить себя за кухонным столом: вот она сгибает бумажную тарелку, пытаясь сложить самолетик. А вместо звука машины на подъездной дороге он предложил ей представить, как в дверь входит Иисус.
Это был христианский психолог. Ведомый только лучшими побуждениями, он искренне считал, что Иисус может решить самые разные вопросы.
— Закрой глаза, — говорил он Чарли. — Представь, как Иисус берет тебя на руки.
И Гамма не хватается за дробовик. И Сэм не получает пулю в голову. И Чарли не бежит через лес к дому мисс Хеллер.
Чарли сидела с закрытыми глазами, как ей сказали. Она села на руки, чтобы ничего не теребить, и болтала ногами, делая вид, что подыгрывает сценарию, но на самом деле она представила, что на помощь ей пришел не Иисус Христос, а Линдси Вагнер. Используя свою суперсилу, Бионическая Женщина врезала по морде Дэниэлу Кулпепперу. Приемом карате дала Захарии по яйцам. Она двигалась, как в замедленной съемке, а ее длинные волосы развевались под бионические звуки электронного саундтрека.
Чарли никогда не умела действовать строго по инструкции.
И, хоть это и было унизительно, теперь ей пришлось признать, что стремная тетка-психолог с лицензией социального работника и плохой стрижкой, к которой ее притащил Бен, была права по крайней мере в одном. Нечто ужасное, случившееся с Чарли почти тридцать лет назад, отравляло ее нынешнюю жизнь.
Точнее, уже отравило, потому что муж от нее ушел, сестра через несколько часов улетает в Нью-Йорк, а Чарли придется вернуться в свой пустой дом.
И даже собака на этой неделе у Бена.
Чарли смотрела на гроб своего отца. Ей не хотелось думать, как Расти лежит в этом холодном металлическом ящике. Ей хотелось запомнить, как он улыбается. Подмигивает ей. Притопывает ногой. Отстукивает стаккато на столе. В тысячный раз рассказывает одну из своих выдуманных историй.
Надо было больше его фотографировать.
Надо было записать его голос, чтобы не забыть его модуляции, его раздражающую манеру ставить ударение не на тех словах.
В жизни Чарли были моменты, когда она молилась, чтобы Расти — пожалуйста, ради всего святого — заткнулся, но сейчас ей больше всего на свете хотелось услышать его голос. Послушать одну из его баек. Узнать одну из его хитрых цитат. Насладиться тем моментом ясности, когда она понимала, что история, странное высказывание, ничего на первый взгляд не значащее наблюдение — это в действительности совет, да еще такой, который, как ни трудно это признать, обычно оказывался дельным.
Чарли протянула руку к отцу.
Положила ладонь на его гроб. Она чувствовала себя глупо, но не могла не спросить:
— Что мне теперь делать, пап?
Чарли подождала.
Впервые за сорок один год Расти не дал ей ответа.
Глава семнадцатая
Чарли прошла по мемориальному залу с бокалом вина. Только отец мог отдельно указать, что на его похоронах должны подавать алкоголь. В баре наливали крепкие напитки, но в полдень немногие гости были готовы их пить, что оказалось первой проблемой спешной организации похорон Расти. Второй проблемой стало то, о чем предупреждала Сэм: зеваки и лицемеры.
Чарли понимала, что неправильно мазать своих бывших друзей одной краской. Их нельзя винить за то, что они выбрали Бена, а не ее. Она бы тоже выбрала Бена. Возможно, спустя неделю, месяц, а может, и год она бы нормально восприняла их молчаливое присутствие, добрые кивки и улыбки, но в данный момент все они казались ей полными засранцами.
Добрые горожане, поносившие Расти за его либеральный гуманизм, прибыли в большом количестве. Джуди Уиллард, которая называла Расти убийцей за то, что он выступал адвокатом клиники, проводившей аборты. Абнер Коулмэн, который называл его ублюдком за то, что он выступал адвокатом убийцы. Уит Филдман, который называл его предателем за то, что он выступал адвокатом какого-то ублюдка. Список можно было продолжать, но Чарли от них тошнило.
Хуже всех был Кен Коин. Этот бездарный мудак встал в центре зала в окружении прихлебателей из своего управления. Кейли Коллинз на самом видном месте. Девушка, которая, возможно, спала с мужем Чарли, похоже, не задумывалась, что ей могут быть здесь не рады. Но, опять же, все юридическое сообщество отнеслось к похоронам как к светскому мероприятию. Коин, видимо, пересказывал какую-то древнюю историю про Расти, одно из его преданий о судебной практике. Чарли смотрела, как Кейли смеется, запрокидывая голову. Она откинула от лица длинные светлые волосы. Протянула руку и дотронулась до его локтя: будь рядом его жена, она бы заметила скрытую чувственность в этом, казалось бы, невинном жесте.
Чарли пила вино, жалея, что это не кислота, которую можно было бы плеснуть в лицо Кейли.
У нее зазвонил телефон. Она дошла до пустого угла, успев ответить точно до того, как включился автоответчик.
— Это я, — сказал Мейсон Гекльби.
Чарли повернулась спиной к комнате, сгорая от вины и стыда.
— Я же сказала тебе не звонить мне.
— Извини. Мне нужно с тобой поговорить.
— Нет, не нужно, — отрезала она. — Слушай меня внимательно. То, что между нами было, — это самая большая ошибка в моей жизни. Я люблю своего мужа. Ты меня не интересуешь. Я не хочу с тобой разговаривать. Я не хочу иметь с тобой никаких дел, и, если ты еще раз мне позвонишь, я добьюсь судебного запрета на контакты, и у тебя будет судимость за харрасмент, о чем я сообщу в управление образования. Ты этого хочешь?
