В лагере после регистрации нас с Абе подвели к ряду больших бочек с белым раствором – по словам кого-то из заключенных, это был дезинфицирующий состав против вшей. Мне приказали снять всю одежду и залезть в бочку.
Я сидел в металлической посудине, поджав ноги, весь трясся и тяжело дышал, убежденный в том, что если охранники увидят мое лицо, они меня тут же расстреляют. Один из них, в синей форме и черном берете, подошел ближе. Он посмотрел мне прямо в глаза. Похоже, мой последний миг настал. Длинной палкой, похожей на трость СС, он толкнул меня вниз, заставив полностью погрузиться в жидкость.
Он решил меня утопить.
Боль от соприкосновения ожогов на лице с дезинфицирующим раствором пронзила все мое тело. Я закусил губу, чтобы не закричать, и ощутил во рту вкус крови.
Но тут давление палки ослабело. Я всплыл на поверхность. Огляделся по сторонам. Охранник перешел к следующей бочке и теперь проверял другого заключенного.
Неужели я опять избежал смерти?
Дезинфицирующий раствор спас мне жизнь, потому что из-за своей едкости прижег раны. Мое лицо немедленно начало заживать.
Мы вышли назад на дорогу; вороны кружили у нас над головами, громко каркая, словно разговаривали с нами.
Пройдя еще с час, в течение которого мы то кричали, то ругались, то истребляли лесных обитателей – преимущественно наступая на жуков и улиток, поскольку стрелять из рогатки толком не научились, – мы оказались в небольшом городке. Дома там были крошечные, как у нас в Скаржиско-Каменне, с выцветшей краской, обветшалой штукатуркой и покосившимися заборами. Один стоял со всех сторон в строительных лесах.
– В этих местах шли бои между союзниками и нацистами, – объяснил Салек.
Джо, вообще немногословный, сказал, что хочет стать генералом, как Джордж Пэттон или Уолтон Уокер из американской армии. Оба они приезжали в Бухенвальд.
– Я хочу быть уверен, что то, что произошло с нами… со всем миром, больше не повторится, – негромко произнес Джо.
Я рассматривал дома. Мне казалось, что они, словно глаза, рассказывают свои истории. Эти дома, хоть и пострадавшие во время войны, таили в себе свет. Некоторые выглядели даже счастливыми.
– Мы можем напугать французов – решат, что война опять началась, – заметил Абе.
Я глянул на него: он надел снова свою рубашку гитлерюгенда и стал маршировать, как немецкие охранники в лагерях: носки натянуты, спина прямая, замах ногой от бедра. Джо и Салек разделись до трусов, а штаны и рубашки обмотали вокруг шеи, сказав, что не желают иметь ничего общего с этой одеждой. Абе с Салеком затеяли соревнование, кто дальше плюнет.
На окраине городка я заметил несколько велосипедов, выстроенных в ряд возле магазина.
– Что думаете? – спросил я, любуясь велосипедом с голубой рамой. Внезапно я вспомнил, что и мой был голубым – папа купил его для меня у соседей. Велосипед оказался мне великоват. Ноги не доставали до педалей. Пока я не подрос, мне приходилось просовывать ногу через раму и отталкиваться прямо от земли. Интересно, где мой велосипед сейчас?
– Почему нет, – лукаво ответил Абе, подскочил к маленькому красному велосипеду, взобрался на седло и помчался по улице.
Мы все похватали велосипеды и понеслись прочь из деревни – вверх по холму, потом вниз, разгоняя семейства уток, шагавших по дороге.
Мы ехали, казалось, много часов подряд, но каким-то образом все же вернулись к санаторию. Когда мы явились, ужин уже прошел, и на улице, похожие на свадебную фату, уже сгущались сумерки. До нас донеслась музыка – скрипичный концерт. Я подумал, что играть может один мальчик-венгр – не тот, который хотел побить нас с Абе, а другой, который после освобождения украл в Веймаре скрипку. Он ходил по лагерю и играл для американцев, а когда нас посадили на поезд до Франции, отказался расставаться со своим инструментом, хоть ему и приказали вернуть краденое.
Мы бросили велосипеды за голубятней.
Потом впятером спрятались в дальнем углу парка, уселись под плакучей ивой и доели то, что утром захватили с собой.
Мы еще долго сидели, почти не разговаривая друг с другом, в сгущающейся темноте, и сверчки пели нам ночную серенаду.
Глава шестая
И те пробоины подобны черным ранам,
Которым нет целенья и врача…
Русский еврейский поэт Хаим Нахман Бялик
Мы все еще были голодные, поэтому пошли в главное здание, на кухню.
Когда мы добрались туда, один из поляков из моего домика сказал, что мадам Минк меня искала.
Абе пробормотал, что теперь я точно попался. Салек махнул остальным рукой, скомандовав дожидаться в столовой.
Мадам Минк велела мне снова сесть на массивный стул с подлокотниками. Сама она направилась к своему столу и стала копаться в лежащих на нем бумагах.
– Нашла! – воскликнула она, усаживаясь за столом на точно такой же стул.
Я невольно выпрямил спину и почувствовал, как у меня пересохло во рту, думая: Вот оно! Наверняка это мой билет в Фельдафинг.
– Ты знаешь Эли? – вместо этого спросила она. Я кивнул.
– Он пишет о том, что пережил, – сказала мадам Минк, глядя мне в глаза. Она смотрела не мигая. На мгновение мне показалось, что мы с ней соревнуемся – кто первый отведет взгляд. Я проиграл.
– Видишь ли, обычно мы не советуем вам, мальчики, говорить о своем прошлом – ради вашего же блага, чтобы вы двигались вперед, но возможно…
Мадам Минк подтолкнула ко мне через стол блокнот, карандаш, резинку и точилку. Я открыл блокнот – страницы были пустые.
– Зачем он мне? – спросил я.
– Профессор подумал, может быть, ты захочешь написать о пережитом, как Эли. Может, мы неправы и это тебе поможет, станет своего рода терапией, если ты выскажешь все.
В ее голосе сквозило напряжение, словно сама тема, рассказ о нашем прошлом ее пугал.
Я ничего не ответил, потому что в моем мозгу кружились тысячи мыслей, ни одну из которых я не мог ухватить, и от этого я ощущал еще бо́льшую скованность и тревогу.
– Я знаю, что ты очень умный, – продолжала мадам Минк. – Это очевидно. Ты быстро нагонишь пропущенное, когда вернешься на занятия. Ну, а пока ты можешь заменять рисунками слова, которых не знаешь. Расскажи свою историю в иллюстрациях, ну, или как тебе удобнее.
Я ничего не отвечал.
– Мне бы хотелось, чтобы ты вернулся на занятия.
– Навряд ли, – буркнул я в ответ.
Занятия? Зачем они мне? Я скоро поеду в Польшу, обратно к семье.
– Ну ладно. Поговорим об этом, когда ты будешь готов. Ну, а пока попробуй зарисовать что-нибудь… например Натана, – сказала она, подталкивая блокнот, карандаш и резинку еще ближе ко мне.
