Все в комнате ахнули, а потом замолчали. В лагерях были заключенные, утверждавшие, что Бог покинул нас, евреев. Но были и такие, кто, несмотря на все ужасы, продолжал по мере возможности соблюдать Шаббат и молиться. Наша вера, говорил еврейский каменщик, преподававший географию в Блоке 8, это единственное, что нацисты не могут у нас отнять. «Только мы сами можем отказаться от нее», – напоминал он.
– Но у многих евреев нацисты все-таки отняли веру… не только в религию, но вообще в жизнь, – прошептал я так тихо, что никто меня не услышал.
– Богами в лагерях были коммунисты, которые заботились о нас, – внезапно слабым голосом произнес Салек. Его слова нарушили молчание, и все в комнате забормотали ага и принялись кивать головами.
Я сел и свесил ноги с кровати, оказавшись к Ральфу лицом. Потом поднял вверх руку, словно в школе. Ральф поглядел на меня и кивнул.
– Боги, которых я видел в Бухенвальде, это Большой Вилли и Яков, – сказал я хрипло, отчасти из-за того, что молчал больше недели, отчасти из-за волнения, что говорю что-то нехорошее, чего моя семья не одобрила бы. – Эти люди единственные присматривали за нами, – тем не менее продолжил я. – Они спасли нас.
– Наши боги были Антонин и Густав, – сказал один мальчишка из Блока 66. Антонин Калинин был чешским коммунистом, возглавлявшим блок.
– И каменщики, – поднял голос еще один мальчик, имея в виду двести или около того еврейских строителей, построивших Бухенвальд, а потом отправленных в Аушвиц. Эти люди, преимущественно польские евреи, обладали навыками, в которых немцы нуждались, и потому могли не опасаться казни.
– За Густава, Антонина, Большого Вилли, Якова и каменщиков! – воскликнул Ральф, поднимая в воздух руку, сжатую в кулак.
Мы затопали ногами, издавая приветственные клики.
– Сталин – наш отец. За Сталина! Защитим нашего брата Густава. Наш брат, наш брат, наш спаситель!
Глава восьмая
Горит, братцы, горит!
Может, не дай Бог, наступить момент,
что наш город с нами вместе
в пепел будет огнем превращен,
останутся – как после сражения –
только пустые черные стены.
А вы стоите, сложив руки, и смотрите,
а вы стоите вокруг и смотрите –
наш городок горит!
Мордехай Гебиртиг, еврейская песня «Город наш горит!»
Мы с братом Абрамом работали на оружейном заводе по двенадцать часов в день, с понедельника по субботу. Воскресенье было христианским праздником, выходным для немцев и, соответственно, для нас, их рабов.
В другие дни мы с Абрамом пересекались с папой, когда он шел с фабрики HASAG. Папа никогда не работал в ту же смену, что мы.
Подневольные работники HASAG строем шли по дороге, усеянной мертвыми телами, которые затем ребе Ехиль Фельдман собирал в свою тележку и хоронил на еврейском кладбище. Потом немцы уничтожили кладбище, а ребе пропал.
Бараки, где мы ютились, когда не работали, кишели вшами, клопами и крысами. Мы умывались в ведре ледяной водой, просто плеская ее в лицо. Спали прямо в одежде, в которой вкалывали днем.
На перекличках, которые проходили на Аппельплац
[5], как называли ее немцы, и могли начинаться без предупреждения, эсэсовцы устраивали отборы. Они вызывали каждого по очереди и командовали идти направо или налево. Одна сторона означала жизнь, еще неделю работы; вторая – исчезновение, когда про человека никто больше не слышал. На смену тем, кого отсылали, приходили новые евреи из ликвидированных гетто, разбросанных по маленьким польским городкам, и изредка здоровые трудоспособные мужчины и женщины из гетто в Варшаве – их отправляли работать на фабрики, пока они не лишались сил от голода и болезней, как все остальные.
Абрам заболел тифом первым, до меня.
Он весь горел и одновременно стонал, что ему очень холодно. Его губы побелели и растрескались, тело покрылось пузырями сыпи. Я спросил одного мужчину в бараке, можно ли отвести моего брата в медпункт, находившийся возле завода, мимо которого мы проходили по пути на работу. Через окно я видел там медсестер в белых халатах.
Люди в бараке сказали, что медпункт для нацистов и солдат, сотрудничающих с ними, из других армий, украинской и литовской. Поэтому я спрятал Абрама – мы все прятали его, как могли.
Охранники, проверявшие бараки, его нашли.
Я стоял на Аппельплац ранним утром, перед сменой, в поднимающемся от земли тумане. Я видел, как Абрама положили в деревянную тачку, на которой охрана увозила больных и умирающих. Я выскочил из строя и бросился за ними, надеясь, что Абрама повезут к врачу. Но вместо этого его бросили в кузов грузовика.
Я закричал и побежал к Абраму. Я просил охранников отпустить моего брата, он ведь просто заболел. Он скоро поправится. Я умолял их отпустить его. А они в ответ смеялись.
Потом один из них улыбнулся и сказал мне, что Абрама повезут к доктору. Но я видел, что он лжет. Я понял это по его глазам.
Человек из моего барака, которого я немного знал, подошел ко мне. Он меня обнял и сказал охраннику, что присмотрит за мной. «Извините его», – повторял этот еврей раз за разом, постоянно кланяясь. Он крепко держал меня, а я пытался вырваться.
Потом он шепнул мне на ухо замолчать. Заткнуться. Или меня тоже затолкают в грузовик.
Я смотрел, как грузовик уезжает по дороге и исчезает за поворотом.
Наконец мужчина выпустил меня. Когда все рабочие из моей смены ушли с Аппельплац и отправились по цехам, я остался. Я сел на бордюр, подпер руками лицо, которое царапал ледяной ветер, и стал ждать…
А потом услышал звуки выстрелов, доносившиеся из леса и эхом отдававшиеся между бараков.
Когда грузовик вернулся, в кузове никого не было.
Абрам исчез.
Я зарыдал.
«Абрам всегда всем помогал! – кричал я, запрокинув голову к небесам, к облакам, к Азраэлю. – Что он сделал? Чем он это заслужил?»
* * *
Столы в столовой сдвинули в сторону, как обычно делали, готовясь к концертам и спектаклям.
Но на этот раз в центре не было сцены, где выступали актеры и музыканты из Парижа. Там устроили подобие зала суда. Даже стулья стояли не полукругом, а рядами. С одной стороны расселись Интеллектуалы, включая их предводителя, мальчика по имени Менаше Кляйн, и Эли. Там же расположились и те, кто не принадлежал к их компании, мальчики из разных стран, кроме Польши. Они шептались между собой о том, что Густава надо выдать французской полиции, потому что он преступник, убийца. Мало того, он социалист, а во Франции, с ее историей демократии, социалистов не любят. Я шепнул Абе, что, надеюсь, на той стороне не знают про Ральфа. С польской стороны сидели сторонники Густава, утверждавшие, что остались в живых только благодаря ему и его подпольной сети. Я сидел со своей компанией и другими мальчиками из Польши.
