Глава девятая
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной;
Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.
Псалом 23:4
Грузовик для перевозки мебели, самый большой, что я когда-либо видел, подъехал по дороге и остановился недалеко от главных дверей.
Примерно с сотню мальчиков, стоявших там, уставились на него, раскрыв рты. Я видел, что некоторые по-настоящему поражены, как и я, размерами грузовика. Тем из нас, кто раньше жил в маленьких городках, многое во Франции было в новинку, в том числе ванны и ванные комнаты размером с наш дом.
Когда грузовик затормозил, несколько старших мальчиков распахнули двери кузова и запрыгнули внутрь.
Я тем временем разглядел вешалки с рубашками и пиджаками, стоявшие в кузове. Были там и коробки, высившиеся грудами до потолка, которые старшие начали вскрывать и сортировать.
Спустя примерно час старшие мальчики выпрыгнули из грузовика и объявили, что рассортировали одежду по размерам. Нам надо прикинуть, какие у нас размеры, после чего группами по четверо залезать в кузов и подбирать себе новые вещи, включая белье, носки и пару ботинок.
Мальчики, стоявшие первыми, начали толкаться, чтобы скорей залезть в грузовик. Пока они спорили, я потихоньку проскользнул между ними и оказался во второй группе.
Получив одежду, я взбежал по лестнице в главное здание и занял одну из ванных.
Я запер дверь, а потом медленно стал снимать с себя нацистскую форму.
Мне захотелось налить себе ванну, но тут я понял, что не знаю, как открывать воду. В Польше мама мыла меня в большом жестяном тазу, а воду приносила из колодца и грела на плите. У нас дома не было ни бойлера, ни кранов, ни водопровода, о которых рассказывал Салек.
Я взял темно-серые шерстяные шорты и осторожно натянул их на себя. Потом надел хлопковую рубаху с короткими рукавами. Поплевал на пальцы и пригладил волосы.
И наконец так же медленно, в страхе от того, что сейчас увижу, я посмотрел в зеркало.
Но тут же вздрогнул и отвернулся, решив, что в ванной есть еще кто-то, кроме меня.
Сообразив, что на меня смотрело мое отражение, я вгляделся в свое лицо.
Я был стар, в точности как Люлек говорил ребе Шахтеру. Ребенок с пухлыми щеками и мягкими волосами исчез безвозвратно. В углах глаз у меня залегли морщины, все лицо было в темно-коричневых пятнах ожогов, оставшихся после случая с консервной банкой. Волосы отросли неровно. Местами в них остались залысины – то ли от плохого питания, то ли от того, что нацисты постоянно брили мне голову. Они утверждали, что это делается для того, чтобы у нас не заводились вши. Но Яков сказал нам с Абе, что они используют наши волосы для своих бомб и набивают ими подушки. Илзе Кох, жена нацистского коменданта Бухенвальда, делала из волос, кожи, зубов и костей заключенных абажуры для ламп и прочие поделки, которые развешивала у себя дома. Яков говорил, что заключенные называли ее ведьмой.
Я провел пальцами по щекам. В последний раз я смотрелся в зеркало еще в гетто. Мама подстригла мне волосы папиными портновскими ножницами, которые ей удалось вынести из его мастерской, прежде чем нацисты ее закрыли. Она поднесла мне к лицу осколок зеркала, чтобы я мог полюбоваться ее работой. Тогда я в последний раз получил представление о том, как выгляжу.
Мне было десять лет.
Я разглядывал свое лицо, морщины и складки, которых на нем раньше не было, а потом глаза и не узнавал себя. Я не видел маму и папу, Хаима, Мотла, Мойшу, Абрама и Лию. Я не помнил, как они выглядят, но знал достаточно, чтобы понять – я совсем на них не похож.
Я был чужаком даже для себя самого.
* * *
Прошел месяц. Карантин закончился, хотя многие из нас все равно его не соблюдали.
Салек, Абе, Джо, Марек и я попросили у сотрудницы OSE по имени Нини деньги на фотографии. Многие мальчики были влюблены в Нини. Ее шевелюра была еще черней и кудрявей, чем у мадам Минк, а глаза – большими и мечтательными. Салек сказал Нини, что Ральф будет показывать наши фотографии в Германии, в лагерях для перемещенных лиц, на случай, если кто-нибудь нас узнает.
Нини посмотрела на него с подозрением. Мне показалось, что при имени Ральфа она поежилась, словно он не очень ей нравился. Тем не менее она открыла жестяную банку и выдала каждому из нас по несколько франков. Когда мы собрались уходить, она велела подождать. На официальном бланке OSE Нини написала что-то на французском и передала бумагу Салеку.
– Фотограф не говорит на идише. Я его знаю – дайте ему это, чтобы он понял, чего вы хотите.
Мы отыскали свои краденые велосипеды и помчались в город. Сердце у меня колотилось, тысяча мыслей кружилась в голове. Мне хотелось спросить Ральфа, можно ли поехать с ним в Германию, а потом и в Россию, чтобы найти Хаима. Я хотел сделать фотографии как можно скорее, чтобы они были готовы до его отъезда.
Мы добрались до фонтана в центре города, слезли с велосипедов и побросали их на землю, не прислоняя, как французы, к стене. С помощью карты Ральфа мы нашли дорогу до фотоателье.
Все утро мы сидели на табуретах, пока фотограф по очереди делал наши портреты. Дальше надо было ждать пару часов, пока он их проявит.
Мы вернулись к фонтану и опустили разгоряченные ноги и руки в холодную бурлящую воду, чтобы освежиться, потому что день выдался жаркий. Во Франции, как я уже понял, солнце палило куда сильнее, чем в раскаленный июльский полдень дома, в Польше.
Я огляделся вокруг. Прошла пара дней с 14 июля, французского праздника взятия Бастилии, с которого началась Французская революция. На этот раз не Салек, а мадам Минк объяснила нам, что Французская революция привела к свержению монархии, после чего страной стал править народ, то есть установилась демократия. На завтрак в тот день нам давали сладкие булочки и круассаны, а на десерт после обеда пирожные с глазурью в цвет французского флага – красной, белой и голубой. Вечером музыканты из Парижа исполняли для нас революционные песни. Видимо, вдохновленные ими, некоторые мальчики встали и тоже начали петь – еврейские песни, которые выучили в Бухенвальде, например Мордехая Гебиртига
[6].
Я разглядывал Экуи и большой христианский храм, видимо, являвшийся центральной точкой городка. Похоже, тут тоже праздновали, потому что из окон и с балконов свисали красно-бело-голубые ленты, и французские флаги колыхались под легким ветерком на фасадах зданий. На мгновение я попытался представить, как городок выглядел при немецкой оккупации. Наверняка тут, как в Скаржиско-Каменне, повсюду висели нацистские красные флаги и транспаранты.
