– Чего твои родители желали бы для тебя? – повторил профессор свой вопрос.
Мне вспомнился ужин, когда папа проверял мои знания по математике. В школе мы только начали проходить таблицу умножения. У меня были способности. Но после гетто единственное, что я считал, это лагеря, в которых оказывался – шесть; количество эсэсовцев, гестаповцев, солдат из других армий; звуки выстрелов, пронзающих воздух, по которым я понимал, сколько человек убили; шаги охранника – сколько их до меня и сколько обратно. В начале войны солдаты стреляли постоянно, не беспокоясь о том, убивают их пули, ранят или пролетают мимо. Но в конце, когда, по словам Якова, боеприпасы были на исходе, они стреляли только на поражение. Я считал слова, которыми называли нас, евреев. Untermenschen – недочеловек. Мы были untermenschen. Я понимал, что начинаю верить в то, что мне говорят. Я – крыса, пища для червей. Пока я могу работать, моему сердцу еще позволено биться.
«Ты – наш младшенький, – говорила мама, – ты можешь заниматься в жизни, чем захочешь, и мы всегда будем гордиться тобой».
– Я люблю цифры, – шепнул я наконец профессору. – У меня были способности к математике.
По пути обратно в Ле Везине мы с Мареком и профессором сидели очень тихо. У себя в голове я прокручивал картины падающих листьев, видел, как мы с Мойше играем у реки, как гоняем мяч, который Хаим сделал сам из скрученных лоскутов, добытых у папы в ателье. Слышал, как папа читает историю Моисея из Аггады, и его звучный голос летит по всему дому, словно ветер. Чувствовал его крепкие объятия в синагоге, когда он заворачивал меня в свой талит. Ощущал мамин аромат – муки и полевых цветов, которые она собирала и ставила в вазу, раньше принадлежавшую бабушке.
Когда мы сошли с трамвая, было уже темно. Дни становились короче. Приближалась осень. Втроем мы шли по улице, освещенной лишь овальными фонарями янтарного цвета на высоких металлических столбах, да светящимися окнами домов, в которых не были задернуты шторы.
В Скаржиско-Каменне было гораздо меньше домов и зданий, чем во Франции, и они стояли дальше друг от друга. Я мог выйти на крыльцо и любоваться ночным небом, простирающимся от края до края горизонта.
Внезапно я понял, что после вторжения нацистов в Польшу смотрел в небо всего один раз – в тот день, когда меня посадили в грузовик, чтобы отвезти в лес на расстрел.
Сейчас мне опять захотелось посмотреть.
Я пробрался на чужой участок в нескольких домах от нашего и там, где заканчивался подстриженный газон и начинался заросший сад, улегся на спину на траве. Я любовался звездами. Их было немного – меньше, чем в Скаржиско-Каменне в безлунную ночь. Свечение парижских улиц скрывало большинство звезд и весь Млечный Путь. Но они все равно светили, и одна – а может, это была планета, – сияла особенно ярко.
Я разбросал в стороны руки и ноги, словно делал зимой снежного ангела.
И тут я услышал его. Мамин голос, щекочущий мне ухо. «Без ночи не было бы утра», – сказала она мне, когда я узнал, что больше не могу ходить в обычную школу с польскими детьми. И когда хедер закрыли, потому что нацисты считали еврейских детей еще бесполезнее, чем их немецкие свиньи, которых можно хотя бы есть, она сказала: «Всегда иди к свету».
– Почему я забыл столько всего о доме? – прошептал я, надеясь, что звезда, светившая так ярко, меня услышит. Меня поразило то, что эти же звезды светили, даже когда мы были в лагерях, – маяки, зовущие нас домой.
– Звезды, – шепнул я. – Единственное, что нацисты не смогли уничтожить.
Глава пятнадцатая
Во сне я опять был у партизан.
Мальчишки разожгли костер, который сейчас, в конце зимы, не должен был полыхать так ярко, поднимаясь до самых веток деревьев у нас над головами. Все думали, что он быстро потухнет во влажном воздухе, на тающем снегу.
Партизаны в ту ночь совсем распоясались, напившись сильней обычного: они едва ворочали языками, а их взгляды, натыкаясь на меня, становились такими же презрительными, как у эсэсовцев и охранников в HASAG.
– Пляши, жиденок! – кричал мальчишка с соломенными волосами, кривя верхнюю губу.
Он выстрелил из пистолета, едва не попав мне в плечо.
Но тут какая-то ветка над нами затрещала и вниз посыпались искры, так что внимание мальчишек переключилось.
Я не стал испытывать удачу. Пока они смотрели вверх, я бросился бежать, благодаря вспыхнувшее пламя за возможность улизнуть.
Оскальзываясь на грязи и гололедице, я петлял между деревьями, перепрыгивал через бревна и валуны, перебегал неглубокие ручейки, ломая лед там, где он еще не успел растаять, и мои ноги проваливались в холодную воду.
Когда я добрался до бараков HASAG, мои ботинки выглядели так, будто в них бродили по болоту. Я был уверен, что отморозил пальцы на ногах.
Пригибаясь к земле, я спрятался в колючем кустарнике, шипы которого рвали мне одежду и царапали кожу, и стал ждать утренней смены караула, когда электрическую изгородь на несколько минут отключат.
Мне удалось пробраться внутрь, но для этого пришлось голыми руками вырыть под изгородью подкоп, потому что у меня не было драгоценностей или денег, чтобы подкупить охранника, который придержал бы ее надо мной. Так я оказался на другой стороне.
Я вернулся.
Вернулся назад. За забор.
Стал пленником немцев.
* * *
Не могу сказать, что желание жить ко мне вернулось; скорее, я смирился с рутиной.
Я начал есть вилкой и ножом, а не руками, причем оказался одним из последних в нашем центре, кто возобновил эту привычку. Я понял, что даже не помню, как пользоваться вилкой и резать мясо ножом. Салеку пришлось показывать мне. В Бухенвальде, когда пришли американцы, у нас появилась еда. Солдаты раздавали сардины и хлеб, консервированную фасоль и шоколад. Мы с Абе, получив свои пайки, сразу набросились на них, но Яков велел нам все выплюнуть. Он забрал у нас продукты и сказал, что будет выдавать их понемногу, частями. Если мы станем есть слишком быстро или помногу, то наши сжавшиеся желудки и ослабевшие мышцы пищевода могут не справиться, и мы сильно заболеем, потому что пища не будет перевариваться. Он оказался прав. Несколько мальчиков, которых не предупредили, как нас, умерли. Многие заболели. Весь лагерь был покрыт рвотой.
Когда наши желудки снова обрели способность переваривать по три приема пищи в день, мы стали заталкивать еду себе в глотки пригоршнями, глотая непрожеванные куски мяса и овощей. Салеку пришлось заново учить меня класть в рот маленькие кусочки и хорошо жевать. Я словно ребенок учился есть с самого начала.
Большая часть моей одежды была покрыта жирными пятнами, потому что я вытирал об нее руки, поэтому персонал выдал мне новые вещи. Старые я отнес в металлическую бочку у нас на участке, где сжигали сухие листья, и смотрел, как ткань, вместе со вшами и блохами, оставшимися с Бухенвальда, превращается в пепел.
