Я уставился в пространство, терзаемый душевной болью; сердце мое колотилось так быстро, что мне казалось, оно вот-вот остановится, мне хотелось одновременно и плакать, и драться, и бежать.
– Единственное, что я помню, это ненависть, – тихо прошептал я. – Никакого бога нет. Существуй он на самом деле, он сделал бы так, чтобы я помнил любовь.
Мы с профессором посидели молча, наблюдая за крошечной птичкой, кружившей между цветов.
– Иногда я не могу сказать, жил ли вообще до того, как попал в концлагерь, – произнес я наконец глухим голосом. – Когда я вспоминаю что-то из той жизни… это как мечты, которых никогда не было.
– Я тоже это чувствую, – сказал профессор после долгой паузы. – Наверное, со всеми нами так. Но я знаю, что моя дочь действительно была. Потому что вижу ее в тебе.
Глава шестнадцатая
Мы сами решаем, быть нам знающими или несведущими, милосердными или жестокими, щедрыми или скупыми. Никто не принуждает нас. Никто не решает за нас, никто не влечет силой по одному пути или по другому. Мы в ответе за то, каковы мы есть.
Моисей Маймонид (в адаптации)
Мы с моим братом Мотлом стояли рядом возле крохотного окошка в нашем доме, вытянув шеи и раздвинув мамины кружевные занавески.
Уже несколько дней мы слушали рев аэропланов немецкого Люфтваффе, пролетавших над головой, и отдаленные взрывы бомб. Их мишенями были крупные города. Хаим сказал, что мы, в Скаржиско-Каменне, находимся в безопасности из-за оружейного завода. Немцы не станут бомбить то, что нужно им самим.
Когда бомбардировки закончились, по улицам покатили немецкие танки и грузовики, сотрясая стены наших домов. За ними последовали солдаты на мотоциклах, потом солдаты на лошадях и наконец пешие, в островерхих касках.
Я рвался выбежать на улицу, встать у обочины и приветствовать немецкую армию. В каждой руке у меня было по игрушечному деревянному солдатику – их сделали для меня папа с Хаимом. Из дубовых чурок они вырезали целую армию. Я хотел показать немецким солдатам, что когда-нибудь буду таким же, как они, военным. Хотел сказать им, что разыгрываю великие сражения и строю крепости из камней, веток и листьев, а вокруг пальцами копаю окопы. Немецких солдат наверняка поразит тот факт, что Хаим обучил меня военной стратегии и приемам выживания, освоенным в польской армии: например, как по многу дней обходиться минимумом еды, питаясь по расписанию, чтобы сохранять силы – ведь на настоящей войне солдаты могут надолго оказаться в осаде. Я знал, какие корешки, листья, травы и цветы съедобны, а какие ядовиты, поэтому мог долгое время сохранять боеготовность, если это понадобится. Хаим учил меня побеждать не силой, а смекалкой.
Но когда немцы вошли в Скаржиско-Каменне, мама сказала нам с Мотлом оставаться дома. На улице опасно. Танки могут нас не заметить, особенно меня. Я ведь еще маленький. Это был первый раз, когда я по маминым глазам понял, что она лжет. Чего-то она нам не говорила.
Ведь после прихода немцев у мамы начали трястись руки, спина сгорбилась, а волосы стали сухими и ломкими, словно с каждым днем она старела на целый год. Немцы немедленно заняли все правительственные здания, развесили повсюду кроваво-красные флаги со свастикой и заявили, что теперь они – наши хозяева. По всему городу пестрели плакаты, сказал Хаим маме как-то ночью, утверждавшие, что евреи – преступники. Витрины лавок, принадлежавших евреям, заколачивали досками, а сверху большими буквами писали ИУДА. Евреям запретили ходить по тротуарам, покидать свои дома после определенного часа, делать покупки в большинстве магазинов, посещать парки и даже гулять по дорожкам вдоль реки Каменна.
Вскоре после того, как немцы пришли в город, двое солдат постучались к нам в дверь. Они спросили маму, не угостит ли она их чаем. Двое мужчин, оба ростом с Хаима и вряд ли старше него, уселись за папиным широким столом. Дрожащим голосом мама спросила, добавить ли им в чай сладкого вина. «Оно очень вкусное, – сказала она. – Ароматное. Очень хорошее».
Солдатам понравился мамин чай, и они съели с ним несколько медовых пирожков.
Когда они ушли, папа выдохнул и сказал мне:
– Видишь, немцы – люди цивилизованные. Они не причинят нам зла.
Но солдаты приходили снова и снова. У них была разная форма – с другими знаками отличия, других цветов, и каждой соответствовала своя степень жестокости.
Эсэсовцы в сине-стальной форме были хуже всего.
Именно с их появлением в Скаржиско-Каменне началась стрельба.
Сначала я не понимал, что это за звуки – словно в воздухе взрываются петарды. Я думал, что где-то праздник, а мы его пропускаем. Я подпрыгивал на месте, умоляя маму выпустить меня из дома, чтобы я мог посмотреть.
Мама, стремительно увядавшая, сжимавшаяся в размерах, мне не разрешала. Я не мог даже выйти в уборную без сопровождения кого-то из старших братьев.
Немцы убили мэра Скаржиско-Каменне. Запретили евреям проводить религиозные церемонии. Матерей и отцов еврейских семей, всех в трудоспособном возрасте, они отправляли на фермы или на фабрики, которые захватили и передали во владение немецким компаниям.
По всей Польше убивали адвокатов, врачей, профессоров, артистов, музыкантов, журналистов, политиков и бизнесменов. Я случайно услышал, как Хаим говорил папе, что немцы убивают образованных людей – всех, способных возглавить сопротивление или восстать против нацистов. Хаим сказал, что Польша нужна нацистам для их плана «Lebensraum», или пространство для жизни, в соответствии с которым наша страна должна была превратиться в сельскохозяйственные угодья, обслуживающие Германию, чтобы немцы могли жить и увеличивать свое население.
Хаим говорил, что польские солдаты, которых не убили в ходе вторжения немцев, бежали – некоторые в Россию, куда он тоже надеялся попасть, некоторые на запад, чтобы присоединиться к союзническим войскам. Польские самолеты улетели в Англию, к Британским Королевским военно-воздушным силам. По словам Хаима, между Францией, Великобританией и Польшей существовало соглашение: если Германия вторгнется в Польшу, Франция и Британия придут к нам на помощь. Но никто не пришел. Союзники предали Польшу. Нас бросили на произвол судьбы.
Мама раздала нам нарукавные повязки, которые немцы приказали носить всем евреям: черно-белые, с желтой звездой Давида. Мне было девять, а с этого возраста детям тоже полагалось носить повязку, чтобы солдаты, надзиравшие за нами, знали, что мы – евреи.
Хаим прознал, что нас собираются выселить из дома. Поэтому когда немецкий солдат пришел к нам и приказал переселяться в другое место под названием еврейский квартал, или гетто, у мамы уже были упакованы наши вещи, а папа загрузил в тачку одеяла, матрасы, чемоданы и семейные фотографии в рамках.
Мы шли по мощеным улицам, красным от крови людей, расстрелянных там. Всю дорогу папа бормотал себе под нос, что это просто ошибка. Плохие люди затесались среди хороших.
