К весне 1947-го моя жизнь заметно наладилась. Мы с Салеком, Джо и Мареком ходили в кино и в джаз-клубы, когда выдавалось свободное время. У них тоже появились свои наставники, люди вроде Жанны, помогавшие встроиться в общество. Мы все учились: Салек и Джо даже поступили в профессиональное училище, где занятия начинались с осени.
Но я никогда не забывал о папе, и гнев на него все так же кипел у меня внутри.
– Поплачь, – сказала мне Роза во время одного из моих визитов. – Да, поплачь, покричи, выпусти из себя эту боль. Возможно, они все мертвы, за исключением Лии.
Но я не мог. Я не злился на нацистов за то, что они сделали с нами. Я злился на папу за то, что мы не уехали из Польши до того, как они пришли. А после их прихода он должен был оставаться со мной. Я сердился на него за его доверчивость. Он ведь столько раз говорил, что все будет в порядке.
* * *
Я снова был дома, в Скаржиско-Каменне.
Была теплая летняя ночь, и мама открыла все окна. Легкий ветерок колыхал кружевные занавески, и под его дуновением на столе плясали огоньки свечей, зажженных на шаббат, отбрасывая на стены причудливые тени.
Папа и другие мужчины сидели за столом, а рядом с ними – Хаим и несколько его друзей-евреев из армии. Места хватило не всем. Кто-то стоял или мерил шагами комнату.
Были тут и неместные – двое мужчин, которых я раньше не видел. Они говорили на идише с акцентом. «Они из Германии, – шепнул мне Мойше. – Приехали рассказать, что там происходит».
В Германии евреи жили в роскоши. Они преуспевали в бизнесе, юриспруденции, политике, журналистике, театре и медицине. «Мы совсем отсталые по сравнению с нашими единоплеменниками в Германии», – говорил папа.
Но сейчас немецкие евреи, сидевшие за столом, рассказывали совсем другое – как у них отнимают бизнес, как поджог Рейхстага в Берлине свалили на евреев и как из-за этого в ноябре 1938-го началась Хрустальная ночь, или Ночь битого стекла. В ту ночь немецкие солдаты разрушили все надежды еврейского населения Германии, говорили эти люди.
Они рассказывали про лагеря, в которые Адольф Гитлер сажал своих политических оппонентов, коммунистов. Евреев тоже отправляли туда.
Теперь немецкие евреи были вынуждены бежать – они сами себя называли беженцами, – и нам советовали тоже не медлить. Немецкая армия вот-вот вступит в Польшу, предупреждали они.
Хаим хотел уехать.
Он умолял папу и братьев бежать, выбираться из Польши.
– Но немцы – просвещенный народ, – говорил папа своим громким, раскатистым голосом, стуча кулаком по столу, отчего на нем подпрыгивали бокалы.
Я никогда не видел Хаима таким сердитым. Он оттолкнул свой стул и горящим взглядом уставился на папу. Ноздри у него дрожали, лицо покраснело. Я посмотрел на его руки – они были сжаты в кулаки.
– У меня сын! – рявкнул Хаим. – Я хочу, чтобы Натан жил. Мы должны уехать, все вместе, сейчас.
Хаим кричал не только на папу, но и на остальных мужчин, которые с ним не соглашались.
– Немцы уже захватили Австрию и часть Чехословакии. Скоро Чехословакия будет захвачена полностью. Никто им не сопротивляется. И никто не придет нам на помощь. Наша армия не сможет сдержать немецкий натиск, а немцы – они хотят перебить нас всех, всех евреев. Папа, послушай меня! – Хаим еще возвысил голос. – Цель немцев – полностью устранить евреев из Европы.
– Нет, это неправда, – ответил папа, поднимаясь во весь рост напротив Хаима. Его лицо тоже раскраснелось и вспотело.
Мама встала между ними.
– Хаим, дорогой, – зашептала она, гладя его по спине. – Послушай своего отца. Всегда слушай его, и Натан тебя будет слушать. Мы обязательно уедем, но все вместе.
Три года спустя, в HASAG, под серым небом, постоянно затянутым облаками, папа стал постепенно сдаваться. Это началось после того, как Абрама убили. Сначала я обратил внимание на его волосы: они посерели, а потом за неделю побелели, как снег. У него подгибались колени. Веки открывались с трудом.
– Папа, с нами все будет хорошо, правда же? – спросил я его в наше последнее воскресенье вместе, перед перекличкой и отбором.
– Папа! – закричал я, потому что он не отвечал. – Папа!
Я принялся трясти его изо всех сил, но папины глаза смотрели в пустоту. Он превратился в одного из Muselmann, ходячих мертвецов. Он как будто не видел меня, не знал, не хотел замечать. Как будто его больше не было с нами.
Пожилой мужчина из нашего барака подошел ко мне и заговорил мягким тоном, объясняя, что папе нездоровится, но через пару дней он придет в себя.
Но я знал, что это не так.
В тот день он пропал.
Исчез навсегда.
* * *
– Я верил ему. Я верил папиным словам, что все будет в порядке, почти до самого конца, – сказал я профессору как-то весенним днем. – Вы знаете, что это такое – потерять веру в человека, на которого возлагаешь все свои надежды? Вот почему я не хочу молиться. Я зол на папу, – добавил я приглушенным голосом. – Я зол на Бога. Когда плохо шли дела в мастерской или наш дом страдал от ливней, даже когда у нас не было на всех еды в гетто, папа читал Псалом 91. Он говорил:
«Благо есть славить Господа и петь имени Твоему, Всевышний,
Возвещать утром милость Твою и истину Твою в ночи».
Я склонил голову.
– Папа был глупый, – сказал я. – А мы все верили ему.
– Ромек, сейчас ты этого не понимаешь, но со временем поймешь. То, что с вами произошло, дело рук нацистов, а не бога. И твой отец… твой отец не наказывал тебя, когда ты вернулся домой от Бранковских с фермы или от партизан. Он не отказался от тебя. Он хотел тебя спасти, – сказал профессор. – Он умер бы за тебя. И он живет в тебе.
* * *
Однажды вечером, когда летние дни были длиннее всего, шофер Жанны вез меня домой в центр, но я попросил его свернуть и проехать по улице, где жила Аврора.
Она была во дворе.
Я попросил шофера остановить машину – я дойду до дома пешком.
Я постоял, глядя машине вслед. А потом, покрытый потом, с дрожащими руками, пошел к Авроре. Минуло больше восьми месяцев с нашей последней встречи; я не знал, вспомнит ли она меня вообще.
Но она подняла голову и помахала мне рукой.
– Привет! – сказала она, улыбаясь.
Я прочистил горло.
– Как дела у пчел?
Аврора рассмеялась.
– Я сейчас больше занимаюсь цветами, – ответила она ласково. – Заходи.
Жестом она велела мне следовать за ней по узкой мощеной дорожке к розовым кустам.
