Мы с Изабель, Клодом и Мишелем остались близкими друзьями. Я провел несколько недель со всей семьей в их летнем доме в Швейцарии – великолепном загородном шале с видом на Женевское озеро. Мы с Клодом играли в шахматы, а с Изабель и Мишелем – в прятки среди леса. По вечерам мы разжигали на улице костер, жарили каштаны и кукурузу и смотрели, как на опушке пляшут светлячки.
Осенью и зимой 1948 года я проводил много времени с Авророй. Мы сходили с ней на танцы, и не один, а много раз. Однако я сказал ей, что мы можем быть только друзьями. Я чувствовал, что могу ее полюбить, но в то же время ощущал, что эта связь не прочна, и она испытывала то же самое в отношении меня. Она рассказывала, что когда-то ее maman сказала ей: «Каждый, кто входит в твою жизнь, это подарок. Относись к нему так, как будто встретилась с самой собой». – «Еще один человек, говоривший загадками», – рассмеялся я в ответ.
Аврора призналась, что когда увидела меня в поезде, то ощутила, будто мы с ней уже знакомы. Я ответил, что обратил на нее внимание по той же причине. «Может, мы видели друг друга во сне», – улыбнулась она.
Летом 1948 года я сказал мадам Минк и профессору, что готов смириться с тем фактом, что никто из моей семьи не выжил. В пятницу вечером я пригласил в Ле Везине на ужин Жана с Жанной и их детей, а еще Анри, Жака, Розу и Ганну. С помощью поварих Ганна приготовила ужин, похожий на тот, которым мама кормила нас в шаббат. В тот вечер мы вместе помолились за Салека, Марека, Джо и моих родных.
У себя в голове я добавил к общей молитве еще одну, в которой просил Азраэля, ангела смерти, сопроводить мою семью на небеса и помогать им на их пути от земной жизни к жизни вечной, а еще – чтобы они и все погибшие от холокоста остались в людской памяти.
* * *
Эсэсовец приказал мне забираться в кузов. Там уже сидели человек двадцать мужчин, худых, как скелеты, с синей от недоедания кожей и лицами, покрытыми струпьями, которые появлялись от разных болезней, наводнявших бараки, как река Каменна свои берега в нашем городке. Некоторые были желтые с головы до ног – те, кто работал с тринитрофенолом, взрывчатым веществом. От него их кожа и глаза желтели, а почки постепенно отказывали.
Я знал, что нас везут в лес, чтобы расстрелять. Но сначала заставят выкопать свои собственные могилы.
– Еще одна крыса, – услышал я слова кого-то из охранников.
– Еда для червей.
Я весь затрясся от ужаса. По ноге потекла горячая струйка мочи.
Я знал, чем рискую, когда выходил на работу все еще бледный и слабый. Но у меня не было выбора. Если бы я не вышел, мое отсутствие наверняка бы заметили.
Когда мой брат Абрам работал на заводе вместе со мной, он перед утренними поверками щипал мне щеки и подкладывал картон в ботинки, чтобы я выглядел старше и выше ростом. Нацистам не особенно нравилось использовать на своих предприятиях детей, поэтому большинство они отсылали – скорее всего на верную смерть.
Я сидел в кузове грузовика, у борта, и глядел наружу – сначала на бараки, длинные, серые с черным, а потом на небо, плывшее перед глазами, словно дымка. Потом заметил облачко, летевшее чуть быстрее остальных – оно было похоже на остров посреди штормового океана. Внезапно дрожь, пронизывавшая меня до мозга костей, прекратилась.
Я увидел свет, как будто лучик солнца пробился сквозь тучи, что, конечно, было невозможно в такой непогожий день.
Мне показалось, что меня будто обернули в теплое мягкое одеяло, принесшее с собой покой и легкость, которых я не чувствовал уже целых три года, с того самого момента, когда немцы захватили Польшу, оккупировали ее и сделали своей.
Мне предстояло умереть, но почему-то это больше не имело значения.
Я начал вспоминать разные вещи, о которых забыл, попав на завод HASAG: как мама пела мне колыбельную, как отец заворачивал в свой талит в синагоге, как мы с братьями играли в футбол. Я даже услышал голос сестры, Лии, обещавшей нам скорую встречу.
Облачко приняло форму крыльев, какие бывают у ангелов. Азраэль – прошептал я. Я уже чувствовал, как он, ангел, переносящий души на небеса, склоняется ко мне и заключает в ласковые объятия.
Ко мне возвращались воспоминания о моментах любви, которые, я знал, навсегда останутся со мной.
* * *
Мечта о том, как я возвращаюсь домой в Скаржиско-Каменну, мечта, которая помогла мне пережить холокост, осталась лишь мечтой, напоминающей мне о любви, о любви внутри и вокруг меня, про которую я в свои темные времена позабыл. Моим домом была любовь, которой семья меня окружила, и моя любовь к ним пребудет вечно.
Эпилог
Ромек эмигрировал в Канаду в ноябре 1948 года. Профессор Манфред Рейнгвиц сопровождал его до корабля.
По прибытии в Канаду Ромек сменил имя на Роберт (Робби) Вайсман. Ему было семнадцать лет.
Поскольку Ромек знал французский язык, он хотел осесть в Монреале, но организация, обеспечившая ему переезд, Канадский еврейский конгресс (Canadian Jewish Congress), вместо этого предложила Калгари. В Калгари Ромек выучил английский и стал работать в одной из компаний, занимающихся производством шляп. Как и во Франции, на его пути встретились люди, которые помогли Ромеку наладить свою жизнь, когда он в этом нуждался, предоставили ему убежище и свою любовь. К их числу относилась семья Горехт, которая поселила его у себя и помогла стать своим в новой стране. Работая на шляпной фабрике, Ромек накопил денег на учебу в университете, где он собирался получить диплом инженера, исполнив тем самым мечту своего брата Мотла. Однако через год он бросил университет, потому что решил использовать отложенные деньги на то, чтобы перевезти Лию, ее мужа Абрама и их сына Майкла в Канаду, поскольку у себя в стране, ставшей теперь Израилем, им жилось очень тяжело. Позднее он перевез в Канаду также Анри и Жака и поддерживал их, пока они не встали на ноги. В Канаде у Лии и Абрама родился второй ребенок, которого они назвали Натаном.
Ромек продолжал работать и учиться на бухгалтера. В 1958 году на свидании вслепую он познакомился со своей половиной и будущей женой Глорией Лайонс. Глория, из Саскачевана, изучала в то время физику в Университете Альберты. Пара поселилась в Саскачеване, где они вместе открыли сеть магазинов детской одежды. В Саскачеване родились их дети: в 1962-м – дочь Арлайна Джой, а в 1964-м – сын Говард Стивен. В 1977 году семья перебралась в Ванкувер, где Ромек дополнительно занялся отельным бизнесом. С тех пор они постоянно жили там.
В Канаде Ромек предпочитал не вспоминать о холокосте, даже в разговорах с детьми, поскольку не хотел расстраивать их и стремился оставить этот печальный опыт позади, хотя не проходило и дня, чтобы он не думал о своих родных, убитых нацистами или пропавших без вести, включая Натана, Мотла и Мойше. Однако в 1984 году, услышав из новостей о том, что школьный учитель в Альберте Джеймс Кигстра внушает своим ученикам, что холокост был обманом и заговором со стороны евреев, он решил выступить с заявлением. Ромек вспомнил те голоса, которые слышал в темноте в лагерном бараке, которые говорили ему, что если он выживет, то будет «должен рассказать всему миру, свидетелем чего стал». Центр просвещения в вопросах холокоста (Vancouver Holocaust Education Centre), который они основали с доктором Робертом Креллом, организовал мероприятие, на котором Ромек одним из первых Бухенвальдских мальчиков, оставшихся в живых, высказался публично и рассказал о том, что пережил в детстве во время холокоста.
