На другой день был смотр 2-й драгунской дивизии, то есть маневр. Государь, желая показать, как должно употреблять драгун, предполагал различные движения приближающегося неприятеля; но ветер был сильный, холод тоже: за 20 шагов нельзя было слышать команды; тем труднее можно было слышать оную в конце линии, где и в самую тихую погоду нельзя бы оной слышать, при том же приказания следовали одно за другим, так что не успевали ни выслушать, ни исполнить их. Нетерпение государя всех с толку сбило: все смешались, и случилось, что бригада генерала Анрепа выстроилась лицом назад, то есть к другой бригаде той дивизии, а фланкеры Анрепа случились за другой бригадой лицом к городу, а тылом к предполагаемому неприятелю, которого уже и не знали, с которой стороны ожидать. Государь рассердился, наговорил неприятностей Анрепу и перевернул сам бригаду лицом в другую сторону; вслед за сим он приказал сделать отступление эшелонами и, стоя на фланге полка, начал отступление сие фланговым дивизионом. Анреп, стоя на другом фланге, не мог за ветром слышать команду и тоже начал отступать. Тогда государь, подозвав его, приказал вложить саблю в ножны и отъехать от бригады. Анреп и оставался все время без команды, свидетелем маневра.
Всякий вечер по окончании маневров государь сбирал к себе всех генералов и замечал им ошибки, случившиеся в течение маневров. В сей день он выразился опять самым неприятным образом на счет Анрепа, который молчал. Когда все вышли, он оставил меня и спросил меня, откуда могла произойти столь грубая ошибка, которой он удивлялся, ибо всегда слышал много хорошего об Анрепе.
– Анреп, – сказал я, – отличный офицер; я его знаю, потому что он служил со мной в Польскую войну. И знаю его с самой лучшей стороны во всех отношениях. Отчего же произошла сия ошибка, настоящим образом я не знаю, а думаю – от недоразумения какого-нибудь.
Я, в самом деле, призывал Анрепа и спрашивал его, но не мог дознать ничего. По всему казалось, что и до него в суматохе не дошли приказания или что оные дошли в другом виде. Но офицер сей, достойный по правилам и заслугам своим, не мог снести нанесенного ему оскорбления; он решился оставить службу, а дабы при сем намерении, сколько можно более сохранить приличие, он, не жалуясь на случившееся с ним, сказал мне о давнишнем желании оставить службу и спрашивал только, как я ему посоветую сие лучше сделать: ныне, как он сие прежде желал, или в январе месяце? По званию своему не мог я ему дать лучшего совета как то, что в теперешних обстоятельствах я считал приличнее как можно позже сделать сие и потому проситься в отставку не прежде последних чисел декабря месяца, если он допред сего имел уже намерение оставить службу.
На третий день был смотр конной артиллерии и стрельбы оной в цель. Быстрота и исправность сего оружия поистине заслуживали всякого внимания.
На четвертый был пеший развод с церемонией и батальонное ученье, которые очень хорошо удались.
На пятый было ученье 1-й драгунской дивизии, которое также имело полный успех; оно кончилось взятием города приступом спешившимися драгунами, и надобно сознаться, что правильность и быстрота движений были замечательны. Государь мог поистине быть доволен сим днем.
На шестой день были общие маневры всем корпусом с резервной артиллерией и конно-пионерным эскадроном. Маневры сии продолжались часов пять. Все почти делалось в карьер, невзирая на пахотную землю, овраги и неровности местоположения; артиллерия везде проходила без остановки; кончилось переправой всего корпуса через понтонный мост, в несколько минут построенный через реку Орлик, по которому все перенеслось во весь дух, несмотря на опасность сего и на то, что лошади при спуске и следовании через мост скользили и падали. Государь сам стоял на берегу и поминутно кричал: «шпоры!» при малейшей остановке лошадей. В сей день было тоже несколько ушибленных людей. Подполковник Вульферт, командир одной конной батареи, уверял меня, что у него от сих маневров пять лошадей совершенно испорчены, а семидесяти пущена кровь. Без сомнения, если бы мы стали делать подобные смотры, то не надолго бы стало войск. Пруссаки, сопровождавшие государя на сих смотрах, не могли надивиться исправности, силам войск и опытам, которые над оными делались; с другой стороны, им, по-видимому, и надоели бесконечные сии смотры и маневры, от коих они отказаться не могли.
Последний день было еще ученье одному драгунскому батальону, коим государь был недоволен; я не мог присутствовать на оном, потому что чувствовал себя нездоровым от простуды.
На всех сих маневрах я играл самую отрицательную роль, ибо мне казалось излишним прибавлять суеты там, где оной уже слишком много было, и я приказывал только записывать общие замечания, делаемые государем, которые могли служить к руководству. Замечания сии, как и те, которые я в Москве делал, были им истребованы, и он сделал на них собственноручные отметки, приказав их отдать в приказе по армии по возвращении моем в Киев.
Киев, 23 октября
Во время пребывания моего в Орле я искал случай просить государя о брате Александре и, хотя государь был ко мне милостив все время и часто призывал меня в кабинет, где оставался со мной наедине, но я никогда не мог найти случая объясниться с ним на сей счет: ибо он всякий раз начнет говорить и продолжает речь свою безостановочно, так что надобно было почти прерывать его, чтобы отвечать или изложить свое мнение о предметах, его занимающих, то есть о войсках. Но я просил о сем Бенкендорфа, который уверил меня, что он дело сие имеет в виду, что оно его самого занимает и что он не забудет оного и будет государя просить при первом случае о назначении брата Александра где-либо губернатором, но что к сему ныне не может приступить, потому что недавно еще случилась ссора, которую брат Александр имел с генерал-губернатором Западной Сибири Вельяминовым, по коей был донос на самого А. Мордвинова, будто скрывшего в пользу Александра одно донесение Вельяминова на него.
– Так, – говорил Бенкендорф, – что бедного Мордвинова хотели очернить в глазах моих; а дело все произошло от одного чиновника (Кованько), служившего при Вельяминове, которого я принужден был, каналью, из Тобольска вызвать, потому что его выслать не хотели, невзирая на все повторенные о сем приказания.
– Мордвинов, – отвечал я, – довольно свято чтит свои обязанности, чтобы никогда не нарушить их.
– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Бенкендорф, – но по сему случаю нельзя мне теперь о брате вашем докладывать государю: надобно дать делу сему несколько затихнуть.
– По крайней мере, возьмите от меня записку.
– Это не нужно, – сказал Бенкендорф, – я буду помнить, ибо дело сие меня не менее занимает, и я имею его в виду; будьте на сей счет покойны.
В воскресенье, кажется, 23-го числа, государь был на балу в Дворянском собрании. Он был очень весел и ласков со мной и несколько раз шутил на счет дам; между прочим, заметив одну лучше других, спросил меня, знаю ли я ее? Я сказал, что видел ее в день первого смотра.
– А, так ты на дам смотришь во время смотров войск? А я так там, где есть войска, более ничего не вижу. – Она была в карете, государь, – отвечал я, – и так близко за вами и тем местом, где мы стояли, что нельзя было не заметить ее, тем более что все на нее указывали.
