22-го числа я прибыл ночевать к мостовому укреплению. Со мною ехали Абрамович и Эспехо. Боржомское ущелье было во всей красе своей, и я любовался оным. Все было в цвету; между разнообразными деревьями, покрывавшими вершины и покатости гор, показывались на скалах остатки старинных замков и церквей; в иных местах были видны иссеченные в отвесных скалах на значительной высоте входы в пещеры живших тут некогда отшельников. С гор текли быстрые потоки чистых вод, пересекающие во многих местах путь мой, вливаясь в шумящую по камням во все протяжение ущелья Куру. В местах, где ущелье, несколько расширяясь, принимало вид долины, луга покрывались яркими цветами, пели птицы, цвели кусты душистых деревьев, растущих в сих очаровательных местах, некогда населенных, но ныне опустевших от беспокойства претерпеваемого жителями. И как не поселиться в местах столь красивых, столь пленительных по богатствам природы, в них заключающимся!
Едучи дорогой, я просил Эспехо рассказывать мне обстоятельства последней Испанской войны, в коей он принимал участие, служа в корпусе испанцев, разбивших французский корпус Дюпонта
[30] в Сиерре-Морене
[31]. Рассказ сей познакомил меня с подробностями сего происшествия и много занимал меня.
Но со мною ехал также безобразный Анненков, который много надоедал мне прилипчивостью своею, ибо я не мог от него отделаться. Долго смеялись над ним по случаю утопленных им по неосторожности на верхней переправе вьюков, которые вскоре вытащили гораздо ниже (ибо они плыли по быстрому течению реки, но все у него подмочило), и ему предлагали сим новым средством отправить вьюки свои сплавом по Куре, до самого Тифлиса.
23-го я прибыл в Боржомский блокгауз, где сделал последние распоряжения по остававшимся войскам в ущелье и в тот же день, следуя далее, миновав карантины, соединился с бригадной своею канцелярией, выступившей из Тифлиса после меня и дожидавшейся меня с адъютантом Кириловым в Карталинии.
24-го я поехал в Гори, но не мог дорогой миновать, чтобы не заехать несколько в сторону от дороги в деревню одного грузинского помещика <…>. Человек сей был издавна знаком с покойным тестем моим и всем семейством и давно желал меня принять у себя. Он славился во всей Грузии хозяйством и гостеприимством; но я нашел гораздо менее ожидаемого мною: и дом его, и опрятность, и образ жизни немного отходили от обычаев, принятых его единоземцами. Гостеприимство его не имело предупредительности нашего европейского гостеприимства, но состояло в обременительном потчевании весьма дурным и неизобильным обедом и в неотступных просьбах пить вино его сада, которое было порядочное. Я воспользовался, однако, сим случаем, дабы сразить до конца бедного Анненкова, который от меня не отставал.
Я о сем истинно сожалел после и даже впоследствии времени, пригласив к себе однажды Анненкова в Тифлисе, изъявлял ему, сколько я сожалел в издеваниях, коими я на его счет забавлялся. Анненков, удрученный недавней потерей жены своей, уже месяца три как перестал совсем пить. Многими и различными убеждениями я заставил его нарушить данный им себе обет, и он напился почти принужденным образом, так что едва мог на лошади сидеть при выезде нашем, после обеда и во всю дорогу дурачился, а я сим забавлялся. Наконец, подъехав ввечеру уже, в сумерках, к реке Ляхве, текущей под Гори, коей переезд был весьма опасен по большому разлитию реки и для коего были выставлены от окружного начальника проводники, Анненков, по пословице «пьяному море по колено», закричал «Ура!» и, дав шпоры разбитой, измученной, старой лошади своей, пустился вскачь через воду. Я содрогнулся, увидев его в середине широкого и быстрого потока; но он не переставал принуждать едва дышащую свою лошадь и благополучно переехал на тот берег. Выбравшись на левую сторону реки, он поскакал прямо в квартиру Бурцова и, говорят, застал еще жену его Анну Николаевну, к коей вошел в самом развращенном виде… и расположился на биллиарде. Я его более не видал, и он на другой день уехал в Тифлис; на сию же ночь взял его к себе ночевать окружный начальник, который и снабдил его всем нужным для продолжения пути. В поступке сем виню себя; он мог иметь дурные последствия, но, по счастью, кончился благополучно. Не знаю, наверное, застал ли Анненков дома Бурцову, которой такая встреча не могла быть приятна: она уехала незадолго до моего прибытия в Гори. Я остановился ночевать в доме Бурцова.
К чему было приписать скорый отъезд Бурцовой? Я мыслил, что ей не хотелось встретиться со мною, дабы видом своим или в разговорах не открыть отзывов мужа ее, сомневавшегося, как из всего дела видно было, в поступках моих относительно его, или дабы не затрудниться объяснением причин, по коим Бурцов столь внезапно уехал в Тифлис. Как бы то ни было, неожиданные выезды обоих не соответствовали той дружбе и доверенности, которые я постоянно им оказывал. По приезде их в Тифлис, они остановились у Сакена, который их хорошо принимал; но Сакен никогда не ослеплялся, как я после узнал, на счет непомерного честолюбия Бурцова и образа мыслей жены его.
25-го числа я возвратился в Тифлис уже очень поздно, с тем восторгом, к которому подвигала моя сильнейшая привязанность к семейству моему. Мне оставалось весьма мало времени пробыть дома, ибо мы готовились к следующему турецкому походу; тем драгоценнее было для меня сие краткое свидание.
В Тифлисе я нашел вновь приехавшего из России генерал-майора князя Андрея Борисовича Голицына, мужа сестры покойной жены моей, который недавно овдовел. Родственная связь его, прежнее знакомство с ним и несчастье, поразившее его, возродили во мне сердечное участие к положению его, и я, сожалея о нем, прощал ему многие глупости. Он, вообще, не пользовался доброй славой нигде. Странности его были совсем единственны. Он был мистик и говорил всякий вздор, был нескромен и через сие бывал причиною многих неудовольствий, был набожен без меры, помогал бедным с удовольствием, свои же дела вел дурно, был всегда в долгах, у всех занимал и никому не платил, при дамах мотал оными без всякого расчета, без дам готов был обманывать для получения оных, имел склонность к ябедам и сплетням, поселял раздор, вмешивался в чужие дела, давал временем смеяться над своими глупостями, мстил наговорами, лгал без милости, плакал охотно, проливал потоки слез и радовался угнетению тех, коих он не любил. Глупости же сыпались из него без меры, через что он соделывался часто шутом людей, пользовавшихся его легковерием, дабы уверять его в самых больших нелепостях. Иногда он хотел показать свое происхождение, иногда же был подл и низок до наглости. Все сии свойства делали из него самого странного человека. Я знал прежде о его причудах; ныне же, видя горесть, в кою его повергла недавно понесенная им потеря, я соболезновал о нем, принимал его дружески и всячески старался его развлечь. Так он был принят и в доме моем; но вскоре (во время предстоявшей кампании), движимый завистью, он искал заменить общее презрение, им от всех заслуженное, доверенностью корпусного командира, которую и снискивал всякими наушничествами и сплетнями; все стали удаляться от его, доверенности и уважения начальства он не снискал, но зла наделал множество.
