Учреждение сего нового войска, кажется, упрочилось. Это одно из полезных или, лучше сказать, из удачных заведений Паскевича в Грузии.
Письмо мое к генералу Панкратьеву писано было Генерального штаба штабс-капитаном бароном Ашем, офицером весьма достойным, нынешнего года умершим. Из Гейдоров я посылал его через горы в Карс к генералу Панкратьеву с различными известиями, и Аш исполнил поручение сие скоро и хорошо.
Рассказы татар о сражении Бурцова 1 мая под Цурцхабом показывали, что жители не называли оное победою, нами одержанною; напротив, с хитрой оборотливостью старались они скрыть, что Бурцов был отражен. Азиатцы на сии вещи весьма осторожны, и как они спешат сообщить хорошее известие в надежде получить за то муждулуг, или плату за радостное известие, так уклоняются всячески от сообщения неприятных известий, предоставляя всегда дознание оных догадкам начальника. Но, во всяком случае, они слишком мало или совсем не знали Бурцова, который никогда и ни в каком случае в подобных обстоятельствах не послал бы спрашивать у кого бы то ни было разрешения штурмовать неприятеля, в виду его находящегося.
Поручение, которое имел Курганов в Чилдыре, было, так сказать, им самим накликано. Он имел ум изобретательный и хотел себя чем-нибудь особенным выказать, а потому и предложился ехать в Чилдыр к карапапахцам, между коими он уже в прошлом году еще, во время следования моего к Ардегану, показал свою отважность. Он обещался набрать конницы до 300 человек, к коим он располагал выпросить несколько ручных кёгорновых мортир, и с сим отрядом делать внезапные нападения на турок или на турецкие деревни. Предположение сие было им подано письменно начальнику штаба, и главнокомандующий, одобрив оное, послал его с охотой. Я был доволен иметь при себе способного человека, но мало надеялся на успехи, им обещанные в собрании конницы, а потому и просил его назначить к тому срок. Он не запнулся назначением сего срока, в который ничего не успел, и вскоре после того возвратился ко мне в лагерь, когда я стоял близ Гейдор. Хвастливость его досаждала мне, а потому, при возвращении его, я с удовольствием подверг его всем испытаниям карантина, невзирая на все неудобства сего учреждения в открытом безлюдном месте, где мы стояли, и на беспрестанную непогоду, постоянно тогда продолжавшуюся; ибо он возвращался из мест, где чумная зараза существовала, по его собственным донесениям. Курганову поставили совсем отдельно от лагеря солдатскую палатку, близ коей помещался в другой фельдшер, со всеми припасами окуривания, и приставили к нему караул. К нему никого не допускали и его никуда не пускали; один только лекарь ходил ежедневно осматривать его. Его заливало дождем, и фельдшер закуривал газами внутри палатки. Он сперва с шутками подвергся сим испытаниям, но скоро они ему надоели; он жаловался, просился из карантина, но я был непреклонен. Все знали, с какою строгостью всегда содержал я правила карантинные, и он, невзирая на покровительство главнокомандующего, хотя с ропотом, но подвергся сим испытаниям, во время коих я не нарушил ни однажды важности, с которой должен исполняться обряд очищения. Полагаю, что Курганов не забыл сих опытов еще до сего дня. По истечении назначенного срока он опять поступил на поприще живых людей, но без карапапахской конницы и без мортир, и продолжал по-прежнему при Паскевиче службу свою в кругу наушничества и ябед, нанося сим неудовольствия многим и поселяя раздоры между начальниками и подчиненными.
11-го числа я следовал далее с 3-й колонной, оставив крепость Цалку в нескольких верстах в правой стороне, стал подниматься на горы и остановился ночевать также в голом месте. Не было нисколько дров, погода была дурная и холодная, почему войска и терпели нужду, коей пособить было нечем. Малое число бурьяну, или сухой степной травы, собранной нами около ночлега, служило для варения пищи. Здесь я получил донесения и от 2-й колонны, которая также с трудом подвигалась в горы вперед и у коей обозы и транспорты отставали. Я также получил в сей день рапорт от Бурцова и Фридрикса. Первый доносил, что неприятель нигде не показывался после сражения его 1 мая; второй же писал уже из лагеря при Ахалкалаках, куда уже прибыл, выступив с полком своим прежде из Манглиса. Мещеряков также доносил мне о выступлении своем с 3-м мусульманским полком из Салаглов 8 мая на присоединение ко мне.
12-го числа я продолжал путь свой и, поднявшись на самую вершину цепи гор, остановился ночевать при озере Топоравани
[39].
18-го числа начались уже нескладные приказания, из коих первое мною полученное заключалось в том, что отряду моему не прежде будет движения, как к 19-му числу и чтобы я приготовил на все войска на четыре дня сена, тогда как уже известно было, что подножного корма еще не имелось, люди с трудом кормили своих лошадей на оставшейся под снегом в иных местах прошлогодней высохшей траве. Исполнение соответствовало приказанию: я передал его того же дня ввечеру всем частным начальникам, и никто и не думал приняться за невозможное. Другое приказание было послать офицера для осмотра моста Чилдырского и дороги к оному, из Ахалкалак ведущей, что мною уже было сделано и о чем я давно донес. Вальховский писал ко мне, что сие приказание отдано Паскевичем по докладу отношения моего за № 58, коим я именно и уведомлял уже об исполнении сего. Я тогда послал барона Аша, коему велел доехать до Карса и побывать у Панкратьева, что он исполнил.
19-го числа прибыл ко мне в лагерь главнокомандующий. Он был весьма доволен порядком, найденным у меня, за что и изъявил мне благодарность в приказах по корпусу. С ним прибыл и генерал-майор Раевский, командир Нижегородского драгунского полка. О нем надобно нечто сказать, ибо он занимал одно из первых мест в неприятных происшествиях, происшедших между нами в течение сей войны мнительностью Паскевича.
Он имел дарования и образование, но, при легкой нравственности и неуважении к своим обязанностям, любил хорошо поесть и был очень ленив, исполнен самолюбия, дерзок и часто неоснователен, а всего более нескромен, почему в то время и знакомиться с ним было тягостно. Он успел вкрасться в доверенность Сакена, который хотя и говорил мне, что никогда не имел к нему душевного уважения и расположения, но всегда проводил с ним время и отчасти тем навел на себя подозрение главнокомандующего, ибо он невольным образом был свидетелем нескромных поступков Раевского и слышал его насмешливые речи. Меня тогда удивляла сия связь, ибо Сакен был самый нравственный человек и превыше всего ставил свои обязанности. Он между тем видел запущенное и слабое состояние, до коего Раевский довел Нижегородский драгунский полк через невнимание свое, ветреность или через допущение злоупотреблений; ибо полк сей, коему даны были неслыханные способы, выводил с небольшим только 400 рядовых в строй, когда он мог их иметь близ 700. Лошади оного были старые, бракованные и некормленые, дисциплины почти никакой, и все заботы Раевского простирались только на выпрошение свидетельств к обеспечиванию собственного своего обоза и кухни. Его в полку не любили; он был взыскателен безвременно и без разбору, как ему в голову придет, не занимаясь постоянно сохранением или водворением порядка и устройства в полку. Раевский ужасно кричал и говорил с наглостью. Прикидываясь самым преданным человеком главнокомандующему, он часто бывал в милости и в немилости у него. Отпустив полк с майором Баратовым в самом несчастном виде, сам он остался в Тифлисе, или штаб-квартире своей, и нагнал уже полк в Гей-дорах на сборном месте всех войск и приехал с главнокомандующим, коего расположением он, казалось, вполне пользовался, что и давало ему некоторый вид надменности. Он был почти безотлучен от Паскевича, все сидел с ним в палатке, читал ему газеты, так что даже сие было смешно со стороны видеть; но отношения сии вскоре переменились. Ко мне он был всегда весьма предупредителен и насильно искал сближения со мною; но я, не уклоняясь от оного явно, дабы не оскорбить его, не подавался на сие сближение никогда, и хотя проводил с ним иногда время приятным образом, но избегал искомого им тесного сближения. В сих отношениях мы остались все время, и я не сомневаюсь, что Раевский был одной из главных причин, возбудивших мнительность Паскевича, столь многим повредившую.
