– Он теперь упал, – продолжал он, – это может со всяким случиться.
– Сбережение флота уже есть блистательный подвиг, – сказал я, – который вполне принадлежит Галилю-паше.
– Правда, – отвечал старик, – он в немилости ныне; но он оставил место свое без срама, с честью сдал свое звание другому.
– Вы много воевали, сераскир-паша, опытны в военном деле и, без сомнения, умеете ценить и достоинства визиря, коего первый и важнейший подвиг состоит уже в том, что он поставил египтян в оборонительное положение и сам принял вид наступательный.
– Справедливо, – сказал Хозрев, – я много, много воевал и на море, и на суше (о визире он ничего особенного в похвалу его не сказал, негодуя, кажется, за опорочение у султана Галиля-паши). Теперь дела египтян плохи, и на днях мы должны услышать о победе, одержанной визирем над Ибрагимом. Первый теперь в Лаодикее
[84], а последний в Конии; но визирь окружил Конию и возьмет ее, ибо там не более 16 тысяч войск. Окружая, хотя малый корпус, визирь сам растянется; я не вижу надобности окружать Конию, дабы ее взять: Ибрагим, заметя, что силы визиря растянуты, может их атаковать, и тогда он на каждой точке будет его сильнее и может разбить. Превосходство сил визиря слишком велико, и он может сие безопасно сделать; но не лучше ли еще менее рисковать сосредоточиванием сил своих? Нельзя такого большего количества войск держать в одном месте.
– Так зачем же медлить? Следовало бы и атаковать Ибрагима, – сказал я.
– Он будет его атаковать, коль скоро только приблизится корпус Осман-паши, состоящий из пятнадцати с лишком тысяч и идущий из Требизонда чрез Цесарию на Ираклию, что у подошвы гор Тавра. Корпус сей должен отрезать Ибрагиму обратный путь; тогда вся его армия погибнет.
– Движение сие очень искусно, – сказал я, – и лазы
[85], идущие с Осман-пашою, мне известны как народ храбрый; но вы напрасно берете действия Отдельного корпуса в соображение главного дела, ставя оное в зависимость от первого. Я скажу вам, что когда фельдмаршал Паскевич прибыл к армии в Польшу, то первым действием его было собрание всех войск под руку, и он более не разделялся до самого взятия Варшавы; если же он и имел некоторые отдельные маловажные части, то они не входили никогда в общее соображение успеха всего дела.
– Кордарме, кордарме
[86], – отвечал сераскир, дабы доказать свое знание названия сего. – Точно не должно разделять, и если противодействующее войско разделилось бы на две части, то надобно прежде атаковать одну и разбить ее, а потом другую. Но мы имеем до 80 000, кроме Осман-паши, а Ибрагим не имеет и 20 000 в Конии.
Говоря это, достал он из комода какие-то две старые карты Анатолии, одну морскую, а другую части земель около Конии; на них ничего не было видно, он долго искал названные им места, но ничего не нашел и, отдавая их, сказал:
– Посмотрите, вы тут все найдете. Тут должна быть и Кесария, и Лаодикея, и горы.
Но я настаивал, дабы вразумить ему свое и хотел убедить его, что нельзя было принять в соображение решительных действий Отдельный корпус, который отдельно мог, впрочем, принести большую пользу; но что недостаток продовольствия, дурные дороги, непогода, наконец, неудачи могли остановить Осман-пашу, и через то рушились бы все предположения визиря. Сераскир понял мою мысль и признал ее.
– По крайней мере, – спросил я, – состоит ли Осман-паша в совершенной зависимости визиря?
Сераскир не понял меня (зависимостью полагал он покорность: столь они привыкли к непокорности).
– Я знаю Осман-пашу, – сказал сераскир, – он человек хороший, покорный и верный. Правда, что любит Богу молиться слишком долго, но я в нем уверен.
– Не в том дело; если ему приказано повиноваться визирю, то нет сомнения, что он и будет ему повиноваться. Но дано ли ему сие приказание, необходимое для успеха всего дела?
– Как же, как же, – сказал старик, – все отдано визирю, он всем управляет.
Я видел, однако же, из сих речей, что многое было у них из виду упущено, и казалось мне, что весь план кампании был соображен сераскиром, который, может, и управлял военными действиями, сидя в Царьграде, что не могло иметь хороших последствий. Вообще же, я нашел в нем слишком большую самонадеянность на успех, а притом и невежество в делах; ибо на вопрос мой не умел он мне утвердительно отвечать, в лагере ли или в квартирах расположены турецкие войска.
– И в лагере, и в квартирах, – сказал он, – теперь холодно, нельзя всем в лагере быть.
Он уверял меня, что статья о продовольствии войск была совершенно обеспечена, и я слышал, что сие справедливо (визирь, прежде всего, обратил на сие внимание свое); но, кажется, что оба войска стоят друг против друга, ничего не предпринимая; слышно, что египтяне укрепляются в Конии. Я передал сераскиру поклон графа Орлова, который с ним был в коротком знакомстве в бытность его в Константинополе и который с ним держался в близких сношениях. Он отзывался с дружбой об Орлове. Наконец я просил его доставить мне первые благоприятные известия, которые он получит из армии, что он мне также обещал. Сераскир сам видел, что представление мое султану требовало поспешности, и сказал сие. Я просил его ходатайства к доставлению оного, сколь возможно скорее.
Дабы поддержать разговор наш я встал и подошел к углу, взял из стоявших там ружей одно всех менее и стал его рассматривать. Сераскира сие заняло. Он встал и, взявши у меня ружье, поставил оное к ноге и сказал, примеривая дуло к плечу, что оно сделано по его росту. Потом он стал хвалиться знанием своим ружейных приемов и два раза сделал «на караул». Нельзя себе вообразить смешнее фигуры сего уродливого старика с ружьем «на карауле». Он хвалился царьградской фабрикой ружей, которые, между прочим, были у него в комнате содержаны очень нечисто, так что я около них перемарал свои перчатки.
Разговор продолжался о Карсе, аджарцах, Эрзруме, персиянах, местах, в коих он был, и я с ним тогда начал говорить по-турецки. Он долее задерживал нас; но мы извинились опасением беспокоить его и ушли.
Драгоманы Вогороди и Франкини присутствовали тут и переводили. Из них первому платится от нашего правительства, дабы он служил нашим пользам; но он, как мне видно было, более склонялся в пользу турок, чем в нашу, и без сомнения, на него бы не можно положиться.
На обратном пути от сераскира, близ пристани, остановился я у караульни, на крыльце коей стояли два несчастных часовых, и, вошед в караульню, потребовал офицера, который показал мне все помещения, чисто и хорошо отделанные; в караульне вместо 20 солдат было не более 10, у коих ружья нечищенные висели на стенах, люди же сидели полубосые на полу. Я просил офицера показать мне ружейные приемы и маршировку. Несчастных замарашек поставили во фронт, и они по команде офицера своего 2-го полка 6-й роты юз-баши
[87] Гассана сделали ружейные приемы, и хотя они в оных не соблюдали с точностью правил, но я заметил в них способность к сему делу и довольно проворства в обращении с ружьем. Нельзя большего ожидать от молодого войска; но неопрятность одежды, рук, обуви и самого ружья не может прекратиться. Люди очень молоды и слабосильны, но двигаются и исполняют все с беспрекословной покорностью и тишиной. Сие посещение мое, без сомнения, будет сообщено сераскиру и султану, которые с удовольствием услышат поправки и замечания, мною сделанные офицеру, и в особенности похвалу, которой я не щадил.
