– Это уже кончено, – сказал он, – султан будет его просить, когда запонадобится.
Тогда я предложил отправление Дюгамеля. Рейс-ефенди, коему я уже о сем говорил до прибытия еще сераскира, принял было тогда мысль сию с удовольствием; но сераскир стал ей противиться, говоря, что оно будет бесполезно, потому что Ибрагим-паша отзовется простым исполнителем воли отца своего, не снабдившего его наставлениями на такой случай. Наконец он согласился, но не показывая никакого личного участия в сем деле. Он обещался снабдить Дюгамеля всем нужным, то есть проводниками, дабы он мог достичь своего назначения. После, подумавши, он просил меня приостановиться несколько сим отправлением и опять повторил мне, не имею ли чего особенного еще сообщить ему о военных делах. Я коснулся обезоружения восточных берегов Босфора. Он мысль сию принял; но возразил, что крепостцы, окружающие батареи их, могут держаться, что я опроверг. Наконец, он сказал мне, что все меры будут им взяты, дабы сохранить Босфор, что он соберет все гребные суда того берега на европейский; но вообще он весьма легко судил об угрожающей опасности. Видя, однако же, мою настойчивость, он отложил дело сие до другого дня, прося меня приехать в загородный его дворец близ Беугдере. Я сказал, что не сделаю сего, если он не расположен искренно выслушать меня и если он с такой же откровенностью не сообщит мне в подробности состояния дел их. Тогда он убедительно просил меня на другой день приехать и изложить письменно виды мои, обещаясь также письменно изложить и обстоятельства, в коих они находятся. За сим старик взял ружье и проделал ружейные приемы, вытвердивши заблаговременно командные слова наизусть, прося меня командовать, что я сделал. Я просил его также снабдить Рёльи подробнейшими приказаниями на счет сведений, которые мне были нужны, и при выходе, встретив Рёльи, я привел его к сераскиру, который ему приказал вполне удовлетворить меня.
Но прежде чем кончить конференцию нашу, я просил рейс-ефендия повторить мне слова султана. Он то же сказал, но просил меня сказать ему, какой он должен дать ответ иностранным министрам, которые любопытствовали знать цель моего путешествия. Дело было уже сообщено ко всем дворам из Петербурга, и потому я разрешил, с согласия Бутенева, рейс-ефендию уведомить их о сем по отъезде моем. Ему также сказали, что персидскому шаху сие было также сообщено; наконец, что государь не имел надобности скрывать дружбы своей к султану. Сие сообщение совершенно обрадовало турок; они, по крайней мере, видели искренность государя и удалили всякую мнительность. Я просил два раза рейс-ефендия сказать мне, не имеют ли они уже каких-либо переговоров с Магмет-Алием.
– Никаких, – утвердительно отвечали они. – Он два раза уже присылал посланцев для переговоров, но он требует Сирии! Пускай он изъявит покорность свою, очистив Сирию; тогда, может быть, султан согласится с ним переговаривать.
– По крайней мере, примется ли посланец от него?
– Примется, если пришлет, – отвечал сераскир.
– Как же вы говорили о французах у султана? – спросил я рейс-ефендия.
– Я говорил, – подхватил сераскир, – я предостерегал вас только против окружающих его иностранцев.
Мы раскланялись, и я возвратился домой в Беугдере. Из всего разговора нашего я мог заключить, что сии чиновники и сам султан к нам не питали никакой недоверчивости, и что они были готовы принять помощь государя, но что опасались народа, недовольного султаном и находившегося под влиянием Государственного совета, управляемого духовенством и людьми, преданными Магмету-Алию. Моему же отправлению султан радовался; но он желал себя показать сторонним в сем деле, дабы сколь можно менее признать участие другой державы, и в особенности России, ненавидимой всеми турками. Дурные обстоятельства турок в Азии ставили их в столь затруднительное положение. Обстоятельство такого рода, казалось мне, должно было довести сколь можно поспешнее, до сведения государя, а потому при первом известии, полученном мной о разбитии и пленении визиря еще накануне конференции, мы поспешили с Бутеневым частным образом послать в Петербург нарочного с сими известиями.
17-го ввечеру пришел ко мне Рёльи, и так как он бы не успел мне составить требуемой записки, то я отпустил его на другой день домой с тем, чтобы он мне ее доставил через день, то есть сегодня ввечеру.
18-го я поехал к сераскиру в загородный дворец. Присутствовал один ферик, присланный от султана, дабы передать ему мои слова. Сераскир был искренен; но он ослеплялся на счет положения своего, пока я не открыл ему глаза прочтением составленной мной в течение предшествовавшей ночи подробной записки, с изложением положения их и средств, которые я полагал нужными для обороны Константинополя. Они выслушали со вниманием, устрашились и приняли с признательностью советы мои. Заседание наше продолжалось близ четырех часов сряду; они не показали никакой мнительности, но, напротив, совершенную и неограниченную доверенность; жаловались на недостаток своих средств, то есть людей способных, и радовались участию, которое я принимал в них. Ферик просил меня отсалютовать султану, проходя мимо его дворца, обещаясь отдать салют 21-м выстрелом, что я и обещался сделать.
Они не принимали содействия нашего оружия в делах своих, потому что опасались народа, но просили у меня от двух до трех сот артиллеристов, которые бы были одеты в турецкое платье. Я отвечал, что доведу о сем до сведения государя, но что они ошибались, не зная того, что им всего нужнее.
– Не время действовать орудиями, – отвечал я, – нужен ятаган, сабля.
– Что вы под ним разумеете? – спросил ферик. – Не имеют ли слова ваши другого значения? Не разумеете ли вы чего-либо другого вместо артиллеристов, нужного для вспоможения?
– Нет, – отвечал я, – я говорю без обиняков: нужна душа, храбрость, преданность вашему государю, и кто кроме сераскира в состоянии оживить упадший дух в войске? Впрочем, что я могу вам предложить, не имея никаких на сей счет приказаний от государя? Просите сами, – продолжал я, – и тогда увидят великодушие государя.
Заседание наше кончилось учебным шагом, который они меня просили убедительно им показать. Я поставил их в ряд и заставил маршировать учебным шагом на три разделения, стоя долго на одной ноге и вымахивая другой. Их занимает сие, как государственное дело. Странное ослепление и дивное расположение в умнейшем из турок заниматься и самому изучаться всем мелочам фронтовой службы, как будто какому спасительному средству в тесных обстоятельствах, в коих они ныне находятся!
Вчера, 18-го ввечеру, я послал к сераскиру копию с читанной ему записки, при карте Анатолии, на коей было на полях вычислено по станциям расстояние от Конии до Скутари, как некое побудительное средство к принятию мер; ибо еще до сих пор не назначен военачальник на место плененного визиря.
19-го. Приезжал из Царьграда от Вогориди помощник его, князь Каллимахи, с предложением препроводить записку мою сераскиру при письме, в коем бы я изложил, что я нахожу, что один только сераскир может в нынешних обстоятельствах помочь султану, с той целью (как говорил Каллимахи), дабы тем утвердить в мыслях султана доверенность, которую он к нему имел. Но мне казалось, что сие было сделано с другой целью: я полагаю, что сераскир подучил к сему Вогориди с тем, чтобы иметь от меня письменное свидетельство о мерах, которые я предлагал для обороны Константинополя, дабы в случае неудачи на меня сослаться, и я под разными предлогами отклонил исполнение сего, тем более что записка моя была уже отправлена в собственные руки к сераскиру. Каллимахи изъявил мне также опасение турок, дабы мы не потребовали возмездия за присылку флота, или уплаты сделанных нами издержек для вооружения сего флота.
