После смотра был дан обед, продолжительный и неопрятный, а после обеда выведено было человек 50 арнаут
[154], которые занимали нас плясками и песнями своими. Ахмет-паша сам хотел подражать нашим вечерним увеселениям на бугре.
Я намеревался из Скутари проехать в лагерь азиатским берегом верхом, дабы видеть дорогу, по оному ведущую; но коль скоро уже однажды попадешь в руки к туркам, то они ничего не дадут сделать порядком: в угождение хозяевам своим я остался долее, чем мне надобно было в Скутари, и отправился на лодке домой, куда еще поспел до вечерней зори и где к великому удовольствию моему я нашел привезенный уже огромный камень, вырванный в Баязи-лимане. Его с большими трудами, после нескольких дней, работы, положили на сплошные турецкие гребные суда, который я достал у Тагир-паши. Камень сей имеет 1 1/2 сажени в длину, 1 1/2 аршина в ширину, 2 аршина в толщину и до 1500 пудов весу
[155]. Он должен быть поставлен в диком виде своем на бугре, где мы по вечерам собираемся, и будет служить памятником нашего здесь пребывания.
Мысль моя была вырезать на нем надпись: «В память Олега полки Николая». Граф Орлов не признал надпись сию удобной, опасаясь сим возбудить недоверие турок, хотя я не вижу, чтобы подобная надпись, не имея никакого политического содержания, кроме памятника исторического, могла бы произвести такое действие; но граф Орлов неохотно поддается на что-либо изящное и подвержен влиянию Перотов, всего опасающихся.
16-го. Я был у графа Орлова и говорил ему о происшествиях прошлых двух дней. Мне казалось, что он с некоторым неудовольствием смотрел на сближение мое с турками и на доверенность, которую они мне показывали. По носившимся слухам о чумной заразе, он запретил всякое сообщение с Царьградом, и изъявил мне желание, дабы и я перестал ездить туда для осмотра любопытных мест и предметов, причем он сказывал мне, что людьми нашими наполнен Константинополь, что совершенно несправедливо; ибо отпуска в Константинополь делались с большой осмотрительностью, и в город ходили только в большом количестве флотские офицеры и нижние чины, между коими вообще не существует большого порядка, и, по-видимому, обстоятельство сие сложено ими на нас, дабы себя очистить.
17-го числа султан приезжал ко мне в лагерь для смотра ученья двух батальонов с двумя орудиями, приготовленными по его желанию. С ним прибыл весь двор и все главные военачальники Турции. Граф Орлов с дипломатическим корпусом и всеми иностранными послами принимал султана и представлял войска; я занимал второе место после него в войске, и он в сем случае не соблюл должного уважения к трудам моим и званию, приняв все на себя, и устранял меня от всякого представительства. Не менее того султан был очень приветлив и предупредителен ко мне, призывал меня, особенно долго благодарил меня. Сев в лодку, дабы уезжать, он позвал меня и хвалил устройство войск. Я отвечал ему стихом из «Гюлистана», шейха Саади
[156]: «Всякая ошибка, если понравится султану, есть добродетель». Ему сие так понравилось, что он меня заставил даже три раза повторить стих сей. Но между тем он заметил, что одно орудие медленно стреляло на ученье.
20-го. Граф Орлов был у меня на разводе.
21-го. Камень, приготовленный для памятника, был поднят; но так как основание его несколько косо, то я велел его опять положить, дабы несколько строгать основание сие, чтобы он тверже стоял.
Я поручил сочинить Болдыреву надпись в стихах, и он сочинил следующее:
Где щит Олега пронесла
Славян дружина боевая,
Там днесь десница Николая
Знамена дружбы развила.
Залогом дружбы Николая,
На страх Махмудовым врагам,
Дружина русских боевая
Примкнула здесь к его полкам.
Первых из сих стихов граф Орлов также не захотел; вторые же мне не нравятся, потому что политические обстоятельства могут перемениться, и тогда надпись сия остается неуместной; а потому я и решил сделать простую в прозе: «Воздвигнут российскими полками июня 25 дня 1833 года»
[157].
Вчера, 21-го, ввечеру, я был на обеде английского посла лорда Понсонби, с коего я возвратился очень поздно. За обедом были граф Орлов, французский посол, прусский и австрийский посланники и Бутенев.
23-го. Камень был совершенно установлен на бугре. К вечеру я созвал гостей, адмиралов со всеми капитанами судов и другими офицерами и графа Орлова с посланником. Вечер начался по-обыкновенному, зорею, после чего весь бугор был освещен поставленным на оном котлом со светящим составом, который переменялся для поддержания света до восхождения луны. Вид сей был очаровательный, тем более что сего никто не ожидал. На бугре было до 400 музыкантов, которые попеременно играли; гостей было человек до 200, ибо все почти офицеры были тут же собраны. В 10 часов был сожжен фейерверк, после чего граф Орлов уехал, а Бутенев с адмиралами и прочими остался. Мы сошли в устроенную особо на равнине палатку, где был накрыт стол. После ужина Бутенев, адмиралы и офицеры пошли на гору, где и качали их по старинному обряду войск; пили здоровья всех присутствующих и отсутствующих, и во втором часу, после всех дружеских объяснений, которые в подобных случаях обыкновенно бывают, гостей проводили с музыкой на суда.
Праздник сей был веселый и останется памятным для всех присутствовавших на оном. Камень, поставленный на бугре, будет долго напоминать о пребывании здесь русских.
25-го. Все генералы, многие штаб– и обер-офицеры отряда, собрались к обедне в дом посольства, после чего завтракали у графа Орлова; ввечеру все собрались опять на бал, причем был сожжен великолепный фейерверк, во время коего был пущен в лагерь на горах букет, состоящий из 500 ракет, заготовленных мною. Зрелище сие, представлявшее совершенно взрыв огнедышащей горы, всем понравилось больше самого фейерверка, который не совершенно удался.
