Сегодня, 10-го, я обошел ханский дворец, который сохраняется и поддерживается на счет казны. Видевшему другие дворцы ханов и государей восточных он не внушает никакого внимания. Комнаты дурно и косо выстроены, живопись самая простая и грубая. Оттуда я поехал в Чуфут-Кале, жилище еврейского племени караимов, любопытное как по положению своему на месте, так и по самым жителям, составляющим особенное общество, гнушающееся жидами и отличающееся по своей честности и порядливости в жизни. Раввин, который принимал меня, водил меня в синагогу, где прочитал молитву заздравную и показал мне написанные на пергаменте пять книг Моисея. Он не мог мне объяснить происхождения своего племени и говорил, что сведения о сем в давнем времени утратились, но он гнушался, как видно было, жидами. Скала, на коей построен город сей, имеет много пещер, которые он приписывает временам генуэзцев. На обратном пути я навестил иссеченный также в горе монастырь явленного образа Успения Божией Матери, в коем находятся две монахини гречанки.
11-го я выехал из Симферополя около полудня и 15-го к вечеру прибыл в Киев. Я с особенным удовольствием увидел город сей, который во многих отношениях мне нравится. Я полагал здесь встретить государя, коего ожидали на обратном пути из-за границы; но в самый день приезда моего получено известие, что государь, не заезжая в Киев, прямо возвратится в Петербург. Дорогой я останавливался ночевать в Елисаветграде, где виделся с князем Хилковым, командиром поселенного корпуса. В Киеве был я встречен радостно Красовским, который показывает мне много дружбы.
Я выехал из Киева 19-го числа после полудня и сегодня вечером прибыл в Могилев. Все время пребывания моего в Киеве я провел в суете визитов, от коих едва мог отделаться; множество новых знакомых, множество старых, навещали меня, влекомые душевным расположением или любопытством и, как большая часть людей проводит время в праздности, то они и не соображали, что частые и продолжительные посещения их крайне меня беспокоили, ибо я имел несколько занятий в Киеве. Я едва успел провести несколько часов наедине дома. Портрет султана был общий предмет любопытства; ко мне ездили во множестве смотреть его, но и сего мало было: я должен был посылать его по городу с адъютантом своим. Всего более обременяли меня продолжительные и глупые вопросы о турках и султане посетителей, которые меня беспощадно пилили; но из всего виденного и слышанного мною можно было заключить, что общее мнение отдавало мне справедливость, и замечание сие было мне очень приятно.
Мне в особенности приятен был тост, питый за меня, как примирителя нашего с турками, фельдмаршалом
[171] за обедом. С другой стороны, я имел случай видеть зависть, производимую в Левашове
[172] производством графа Орлова, обошедшего его. Он не успел даже скрыть оную, и он, и жена его
[173] старались меня вовлечь в осуждения на счет Орлова, подстрекая мое самолюбие; но я был слишком осторожен, не дал им повода восторжествовать и уклонялся от их обольстительных разговоров, не дав им даже понятия о личных сношениях моих с графом Орловым. Красовский был всех дружественнее ко мне и в поступках своих показал более основательности и прямодушия. В Киеве я оставил своих адъютантов, коих я более не вправе иметь. Абрамовичу я поручил все мое имущество, остающееся в Киеве; он с оным отправляется в деревню, где женится и выйдет в отставку; Харнского я отпускаю в полк принца Альберта кирасирский, где он пожелал служить. Они проводили меня за Днепр, где расстались со мной в слезах. Я с удовольствием прочел высочайшие приказы о наградах, к коим я представлял сослуживцев своих в Турции.
26-го к вечеру я приехал в Царское Село, где находился государь. Располагая там переночевать, я заехал к полковнику Ахвердову, который, служа в Образцовом пехотном полку, там квартирует, но не застал его: он в тот же день уехал в Петербург, куда и я, более не останавливаясь, отправился и прибыл ввечеру, но видел еще в тот же день дочь свою.
27-го я съездил к графу Орлову, который советовал мне написать письмо к военному министру, уехавшему в Царское Село, дабы испросить у него приказания, когда представиться государю, что я, возвратившись домой, и сделал. Прием графа Орлова был довольно странен. Он встретил меня очень дружелюбно, но как будто не смел мне прямо в глаза смотреть; казалось, что его беспокоило что-то, сделанное против меня. Я поздравил его с производством. Он спросил меня, что Левашов о сем говорит, ибо он знал, что Левашов обиделся сим. Я сказал, что я ничего не слыхал.
– Да какое дело! – отвечал Орлов: – Его в графы удостоили, чего же более, вольно ему обижаться! Государь нашел нужным меня произвести, pour relever toute cette expédition aux yeux de l’Europe
[174].
Орлов говорил сие с какой-то совестливостью относительно ко мне.
– Без сомнения, какое дело, – отвечал я, – если и есть недовольные; я думаю, что и мне еще не могут простить многие моего быстрого производства в генерал-лейтенанты. Что же касается до большей части и до всех подчиненных ваших, то вы можете быть уверены, что они все были обрадованы вашим производством.
– Верю сему, – сказал Орлов, – ибо я честный человек и не принадлежу ни к какой партии. Есть партия Меншикова, есть партия Бенкендорфа, и я бы мог иметь свою партию; но я иду прямой дорогой, движимый усердием к своим обязанностям.
Он был смущен приездом моим и обхождением. Он собирался ехать в Царское Село, и я его долее не задерживал. Я съездил к Клейнмихелю и Нейдгарду, но не застал ни того, ни другого дома. Вечер я провел у Прасковьи Николаевны Ахвердовой, где был принят с той искренней дружбой, которую она мне всегда оказывала. Теперь же жду приказания ехать в Царское Село.
30 сентября, по уведомлению военного министра, я поехал в Царское Село, где и остановился на квартире у Ахвердова.
1 октября к 10 часам утра я поехал являться государю. Военный министр, выходя от Е. В., сказал мне, что государь желает меня видеть в 2 часа, но что мне следует до того быть у обедни и у развода. Я воспользовался тем временем, дабы побывать у князя Волконского и других лиц, был у обедни и у развода, и когда государь поехал на смотр, я зашел к великому князю наследнику, который сделал мне несколько вопросов насчет моего пребывания в Турции и ружья, посланного им в подарок султанскому сыну, говоря, что и другой сын его требует такового же.
В третьем часу государь возвратился со смотра и принял меня в своем кабинете. Он обнял меня и благодарил особенно за экспедицию в Египет и особенно за экспедицию в Турцию, расспрашивал несколько подробностей о пребывании нашем в Константинополе и войсках наших, о духе и состоянии оных. Я отвечал, что войска 26-й дивизии еще молоды и слабы и что хотя они одушевлены пылким желанием к службе и действию, но что люди еще слабы и неспособны были бы к перенесению больших трудов; касательно же польского духа между офицерами объяснил ему, что ничего подобного не было, но рассказал ему также о подброшенном ко мне письме одним портным-поляком, когда мы уже отплывали, на имя одного штабс-капитана Лишинского, в коем он просил уплаты денег за сшитый сюртук и уведомлял о скором прибытии в лагерь наш каких-то польских вельмож, которые будут отыскивать людей, преданных своему отечеству. По исследованию в карантине письма сего оказалось, что портной сей, испортивши сюртук офицеру, не получил за оный денег и написал письмо сие, ко мне подброшенное, из злобы, дабы навести подозрение на офицера. Я говорил также государю, что в инвалидной роте моей находилось 40 человек природных поляков, служивших в рядах мятежников, но что люди сии вели себя примерно во все время.
