В течение времени с 13-го числа, я осматривал кадетские корпуса и Дворянский полк. Первые два заведения имеют достаточно устройства, чтобы снабжать армию офицерами; попечение же о сбережении молодых людей, кажется, доведено до такой степени, что ничего более желать не остается. Но зато Дворянский полк находится в ужасном положении, доставившем ему ту дурную славу, которой он пользуется: молодых людей, поступающих в оный большей частью из самого отвратительного сословия людей, невоспитанных дворян, ничему почти не обучают, кроме ружья, и каждый из них, не имея выправки и приемов, приличных солдату, несет на себе отпечаток грубости и разврата во взгляде и всех движениях.
Дней 10 тому приехал из Константинополя Рёльи, определенный в Корпус топографов; он привез ко мне и графу Орлову письма от сераскира. Письмо свое я показал А[лександру] Мордвинову, который хотел показать Бенкендорфу; но я не допустил сего, ибо Бенкендорф показал бы его государю, и Орлов мог бы сим обидеться, а отвез оное к графу Орлову, который у себя оное оставил, не говоря, что он его покажет государю; но сие можно было подразумевать, ибо он показывал государю все письма, которые я ему отдавал и посылал. Чрез несколько дней граф Орлов возвратил мне письмо сие, не говоря мне, но, дав мне понять, что оно было у государя. Я спросил его, можно ли оное показать другим; он на то согласился, и я письмо сие отдал Мордвинову, который показал его Бенкендорфу.
Я предупредил его, что оно, вероятно, было у государя, чтобы Бенкендорф во второй раз его не возил к нему; но Мордвинов, отдавая мне через несколько дней письмо, сказал, что оно допреж того у государя не было, и что Бенкендорф его показал государю. Обстоятельство сие дало мне некоторый повод к заключению, что Орлов в сем случае не был искренен ко мне и не хотел показать сего письма государю, опасаясь обнаружить влияние мое в Турции и уважение, которое ко мне имеет сераскир. И в самом деле, Рёльи мне вчера говорил, что он видел письмо, писанное к графу Орлову сераскиром и что в слоге сих писем большая разность: в моем заметно душевное излияние чувств, а в письме к графу Орлову более холодности. Случай сей не первый, в коем оказывается зависть графа Орлова к доверенности, которую я приобрел между турецкими чиновниками.
22-го я был дежурным при государе и отправился в 12-м часу в Зимний дворец, где пробыл до 9 часов вечера, а в сие время, по полученному приглашению, явился в Аничковский дворец, где у государя был бал. Мало было на сем балу из людей знатных, но более, и почти все, молодые гвардейские офицеры, приглашенные для танцев, и мужья тех дам, которые известны своей красотой, новые при дворе лица. Танцы продолжались без пощады до 3 1/4 часов утра, музыканты едва могли держаться, играя, и часто доходило до того, что они испускали только несколько невнятных звуков. Государь и императрица мало со мной говорили и были заняты более увеселением. После ужина Михаил Павлович сыграл со мной три игры в шахматы.
Вчера в 2 часа пополудни приехал турецкий посол Ахмет-паша, которого я тотчас же не мог навестить, потому что был дежурный.
23-го я навестил Ахмет-пашу, который был весьма обрадован моим приездом. Все ему здесь еще так ново и дико, что он не знает, на что и обратить внимание; при том же он окружен людьми, к нему равнодушными и более наблюдающими за ним, чем способствующими к развлечению его.
24-го Ахмет-паша был у меня и провел со мной весь вечер. Он совершенно предался свободе своих чувств, но его тяготит присутствие сторожей: ибо полковник Менд, к нему приставленный, не оставляет его ни на один шаг.
25-го я ездил смотреть Павловский кадетский корпус, где Сухозанет смотрел опыты новых гимнастических упражнений, которые государь хочет ввести в корпусах. Учитель швед, недавно из Швеции, показывал первые приемы сих упражнений, коим он уже выучил несколько кадет; при сем случае я мог еще раз удостовериться в невежестве и бестолочи Сухозанета, коему, к сожалению, поверено главное директорство всех учебных заведений
[193]. Я обедал у Кат[ерины] Бор[исовны] Ахвердовой, куда привозил Наташу
[194], дабы познакомить ее с двоюродным братом ее Борисом Голицыным, сыном Нины Федоровны
[195]. Вчера ввечеру я слышал у Мордвинова рассказ об одном замечательном поступке государя. Граф Толь, известный по своему грубому нраву, получивший ныне звание начальника всего Управления путей сообщения, занимаясь преобразованием своего корпуса, заметил, что в числе преподавателей наук находился генерал-майор Резимон, человек старый и посему уже мало способный к возложенной на него должности. Толь поручил генералу Базену сказать ему, дабы он вышел в отставку или удалился. Базен не взялся исполнить сего и просил Толя принять на себя сию обязанность. Толь был сим недоволен, но принужден принять на себя сие поручение. Однажды, позвав к себе Базена, он заставил его у себя ждать около часа. Базен просил адъютанта Толя доложить ему, что, будучи занят обязанностью, он не может никаким образом терять своего времени. Толь просил его еще подождать. Базен дожидался еще 1 1/2 часа и, видя, что Толь не выходит, поручил адъютанту сказать ему, что, будучи слаб в здоровье, он не может далее дожидаться и едет домой. Возвратившись домой, Базен написал к государю письмо, в коем, излагая обстоятельства сии, жаловался на поступок Толя и окончил письмо тем, что он за сим ложится в постель, с коей, вероятно, более не встанет, ибо сражен сим неприятным случаем. Государь послал Толю записку, в коей он написал, что, принимая участие в положении Базена, коего службу он уважает и, узнав, что он болен, он бы сам навестил его, но, не имея к тому времени, поручает сие сделать Толю и просит его, проведав о здоровье Базена, приехать к нему с ответом, что Толь и исполнил, как говорят. Сим случаем открыв надменность Толя, государь не нарушил порядка службы и подчиненности, и поступок сей может истинно назваться мудрым.
24-го числа поутру государь неожиданно уехал с Бенкендорфом, как говорят, в Москву, откуда он должен возвратиться ко 2-му числу декабря месяца.
26-го числа я ездил к Орлову, дабы сообщить ему просьбу сераскира, желающего, чтобы ему прислали на образец сапера с инструментом, барабанного старосту и дали бы позволение снабжаться оружием на нашем Тульском заводе. Орлов при сем случай сказал мне, что у государя было говорено о назначении меня на место Вельяминова начальником Кавказской линии
[196]. Впрочем, сказал он, что о сем не было ничего определенного, и что, напротив того, он слышал, что государь говорил, что я ему на другое нужен; его же Орлова мнение было меня лучше всего назначить на место самого Розена главнокомандующим в Грузии. Но все сие было сказано для того только, чтобы узнать мое мнение, на что я отвечал, что, посвятив себя на службу, я не думал избирать себе места, а буду доволен всяким, которого меня удостоит государь. Приехавши домой, я однако подумал о трудностях места, занимаемого Вельяминовым, места зависимого от Розена и подверженного пересудам здешним, и решился сегодня побывать опять у Орлова и сообщить ему мнение мое, что, если я буду начальником на Кавказской линии, имея в виду (как он сам мне сказал) место главнокомандующего в Грузии (что не могло бы укрыться и от самого Розена), присутствие мое в тех местах должно было непременно возродить подозрения начальника моего, видящего близ себя лицо, назначенное для смены его, и что в таком случае нам бы трудно было остаться в добрых сношениях. Впрочем, предупредив его о сем, я не думал отказываться от всякого назначения, коего меня удостоит государь. Орлов с сим мнением был согласен и сказал, что, по мнению его, меня бы должно было назначить командиром 6-го корпуса для наблюдения турецкой границы; ибо нет сомнения, что европейская война когда-нибудь в той стране откроется, и что нам тогда надобно будет занять Дарданеллы. Сие несколько соответствует тому, о чем я мог догадаться вчера из речей Клейнмихеля, коего я ввечеру навестил под другим предлогом. Орлов сказал мне еще, что англичане и французы рассылают ныне ко всем берегам пролива офицеров своих, которые делают везде съемки; с нашей стороны взяты подобные же меры, и наши офицеры переодетые объезжают Анатолию. Между тем не обращено настоящего внимания на изменение положение дел в Турции. Похоже, что зависть графа Орлова не допускает правительство обратить внимание и на те лица, коих сведения по сему предмету могли бы быть полезны по основательности оных, и если при общей беспечности и принимаются некоторые меры, то они ошибочны и бесполезны.
