– Вы теперь в таком положении, – сказал он, – что вам нельзя дать дивизии; корпуса также нельзя дать, потому есть много старших вас, и потому это место будет только занятием вашим до первой вакансии.
Сие могло быть последствием того, что государь уже через Бенкендорфа обещался дать мне корпус. Чернышев из зависти и досады за сие не допустит меня до звания корпусного командира. Я видел сие. Но я уже твердо решился, во что бы ни стало, не принимать сего назначения, в коем я бы остался век чернорабочим у министра, где бесконечные труды мои стались бы в глуши для собственной его пользы и без всякого поощрения, как и последняя моя египетская экспедиция, умерившая совершенно мой вид честолюбия. Выслушав графа, я сказал ему, что я никак не отрекаюсь от сказанного мною поутру, что не смею противиться воле государя и примусь немедленно за сию должность, противную моим видам и желаниям.
– Государь желает вашего согласия.
– Я не могу дать согласия своего в деле, в коем не вправе отказывать.
– Объясните же мне причины вашего нежелания.
– Я не люблю службы Генерального штаба, два раза выходил из оной и буду не на своем месте, имея под начальством офицеров, коих обязанности не определены и кои я не признаю существенными. Какое я буду в состоянии им дать направление, когда понятия мои столь различны от принятых всеми, когда я по сей причине никогда не допускал к себе офицеров Генерального штаба? Я не верю и службе сей, коей цели и предназначения не постигаю.
– Мы не имеем права так обсуждать предметы и по долгу службы должны только исполнять возлагаемое на нас. Так и я, будучи военным министром, вижу множество вещей в кругу действий моих, которые бы я считал нужным преобразовать, но не вступаюсь в сие, как в предмет, не до меня касающийся, и ограничиваюсь одним исполнением воли государя, от коего усмотрения преобразования сии зависят.
Недостойный отзыв сей исполнял меня отвращения к нему.
Он продолжал уговаривать меня, уверяя, что, в случае какой-либо экспедиции, она непременно мне поручится и что, так как ныне предвиделось нападение французов с англичанами на Петербург, то я непременно буду иметь лестное командование в сем случае. Но обманчивые речи сии не обольстили меня: ибо я ни в каком случае не желал бы иметь команды в присутствии всей столицы, где бы я имел несколько сот начальников и завистников, которые бы сложили на меня вину всех их безрассудностей. Я не мог сказать сего министру; но, продолжая отказываться, сказал, что новое назначение генерал-квартирмейстера считал я неизбежной гибелью моей, потому что я не чувствовал в себе способности исполнить свои обязанности к его удовольствию и лишусь через сие его доверенности, а потому и считал сие концом моего служебного поприща; что, служа при нем, я буду ему более в тягость, чем в пользу.
Чернышев тогда обратился ко мне с жаром и спросил, знаю ли я последствия от такого рода суждения и поступков.
– Как? – продолжал он. – Вы считаетесь при лице государя, чего ничего не может быть лестнее. Вы генерал-адъютант. Государь хочет вас отличить еще от среды ваших сослуживцев, приближая вас еще к себе и возводя в звание, получением коего всякий почел бы себя счастливым, и вы можете отказываться?
В сем случае хладнокровие всего было нужнее с моей стороны, и я, не переменяясь в лице, голосе и положении своем, отвечал ему, что решение мое определено прежними ответами моими, что я рассудил и о последствии; а потому, будучи готов к исполнению воли его величества, я был готов и к последствиям, которые могут произойти от мнения и поступков моих, при коих я всегда останусь, и что если излагаемые мною мнения должны бы погубить и всю службу мою и повергнуть меня в немилость, то я сочту сие за судьбу свою, коей я не мог избегнуть: смирюсь перед оной и перенесу с терпением.
– Как? Вы, умный человек, говорите мне о судьбе! Что вы говорите?
– Назовите это волей Божией, которая мной руководит и коей я покоряюсь.
– Признаюсь вам, – сказал Чернышев, переменив голос, – что из всего, вами сказанного, я ничего не понял.
– Сие служит вам лучшим доказательством, что я не могу занять места мне предлагаемого.
Он находил суждения мои неосновательными.
– Вот еще, – сказал я, – одна причина, по коей я не могу служить в сем звании и корпусе: продолжая долгое время службу свою в армии, я привык находиться только в сношениях двоякого рода, повиноваться и повелевать…
Он прервал меня с угрожающим голосом.
– Как? Разве вы думаете, что я не буду уметь вас понудить к повиновению? Вы ошибаетесь, сударь; я умею повелевать: у меня это и в правилах, и в характере, и принадлежит к званию моему. Я умел понудить иных, как вас, к повиновению. Что вы думаете о моей власти?
С тем же хладнокровием я сказал ему, что верно не подал бы повода понуждать себя к повиновению; но что к сему выражению моему послужило поводом то, что он мне поутру сказал, что надобно мне будет иметь некоторые уважения к генерал-лейтенанту Шуберту, чего я не разумел: ибо если Шуберт мне подчиненный, то сношения мои с ним не должны выходить, по понятиям моим, из общего круга начальника с младшим и определялись уже нашим старшинством.
Он остановился и опять переменил голос.
– Я, может быть, сего утра вам не хорошо объяснился, – сказал он. – Шуберт ваш подчиненный, и таковы сношения ваши с ним; но люди бывают различных свойств и требуют различного обхождения. Знаете ли вы, в какое положение вы и меня поставили? Я давеча еще послал в Инспекторский департамент приказание поместить ваше назначение в высочайших приказах, и что я завтра доложу государю? Скажите мне, я право не знаю.
– Доложите его величеству только то, что ваше сиятельство изволили от меня слышать, и государь, верно, поймет меня. Меня беспокоит только то, чтобы государь не счел меня неблагодарным к милостям его; но я счастлив был бы ему доказать противное и пролить кровь свою за него. Полагаясь на милостивое расположение ваше, я не сомневаюсь, что вы доложите о сем его величеству в таком виде и что я не постражду за искреннее изложение перед вами правил моих.
Мы расстались. Граф Чернышев не мог быть доволен упорством, во мне найденном; но и я после сего не мог бы более согласиться служить с человеком, старавшимся лишь склонить меня к себе угрозами.
От министра я поехал прямо к графу Орлову, которому рассказал все случившееся и который уже говорил о сем с Чернышевым по получении письма моего. Орлов сказал мне, что министр обвинял его, будто он причиной сего назначения моего; но Орлов оправдывался от сего, говоря, что он сам в душе своей уверен был, что эта должность мне не по лицу, находя меня неспособным к неопределительным должностям по правилам моим. К интригам, сказал я, на коих основана, вся здешняя служба в Петербурге. Но Орлов в сем случае показал участие ко мне; ибо он предупредил Чернышева, что служба меня лишится, если будут настаивать.
27-го. На бывшем поутру параде многие поздравляли меня с новым назначением моим; другие спрашивали, кто на место Нейдгарда назначен; иные просили покровительства для некоторых офицеров Генерального штаба с переводом их в другие местности. Но Нейдгард поздравил меня с не назначением моим, и Орлов на ухо сказал мне, что дело кончено (министр доложил государю о моем ответе), прибавив:
