Я хотел объяснить министру, что если Левашов справедливо говорит, то казалось не было бы ему надобности более жаловаться по делу, уже конченному; но он, по привычке своей, не выслушав, прервал меня и, закрыв рапорт Левашова, сказал, что далее он объясняет, с какой особенной преданностью он в четырехлетнее пребывание свое в Киеве относился всегда к фельдмаршалу и старался ему угождать, показывая во всем душевное свое уважение. И не дав мне на сие отвечать, граф Чернышев продолжал:
– Теперь оставим это дело, а будем говорить о другом. Фельдмаршал в письме своем упоминает о каких-то важных оскорблениях, нанесенных ему графом Левашовым, – при этом граф Чернышев повторил наизусть выражения письма сего: – «J’ai longtems et soigneusement évité
[20]» – и далее.
– Выражения сии, – сказал он, – очень сильны. Они свидетельствуют о каких-то прежде существовавших неудовольствиях. Вы, может быть, знаете, что пред сим до сведения государя императора дошло, что будто граф Левашов ездит по городу в венгерке, не соблюдает формы и даже в торжественный царский день явился к фельдмаршалу в вицмундире, тогда как все были в парадных мундирах. Фельдмаршалу не могло быть сие приятно, и, когда Левашов приезжал сюда в Петербург, государь восемь дней не принимал его. Граф Левашов был в отчаянии, оправдывался письменно, не признавая за собой вины, и просил моего предстательства у государя, в чем я ему тогда и помог. Неужели он продолжает по-прежнему вести себя в сем направлении?
– Я сего не знал, – отвечал я, – но оно точно справедливо было и доныне продолжается, только я его в венгерке более не видел.
– Как, – спросил он, – до сих пор продолжается?
– Продолжается, – отвечал я, – но фельдмаршал мало обращает на сие внимания и никогда не хотел утруждать о таковом предмете его величество. Он сперва приказал было все поместить в письме своем государю, а после не велел включать в оное посторонних обстоятельств, коих много, и с душевным сожалением решился исполнить высочайшую волю изложением главных оскорблений, нанесенных ему графом Левашовым, что и объяснено в письме сем, адресованном в собственные руки его величества. – Можете ли вы мне сказать, в чем они состоят? – спросил министр с некоторой осторожностью и заметным опасением.
Я тогда ему рассказал содержание письма. Когда я кончил, казалось мне, что лицо министра прояснилось, и я заключил, что он опасался быть названным в письме сем, в виде участника оскорблений, наносимых фельдмаршалу. Он отвечал, что обстоятельства, в письме описанные, совершенно не в пользу графа Левашова, и что государь не потерпит, дабы фельдмаршала кто-либо оскорблял. После того он не спрашивал более подробностей, а я, избегая дальнейших запутанностей, более не объяснял поступков Левашова и спросил, когда могу представиться государю.
– Дело такого рода, что не нужно предварительно докладывать о вас государю, и так как вы имеете письмо в собственные руки его величества, то я советовал бы вам немедленно ехать в Красное Село, куда государь будет сегодня в пять часов пополудни на артиллерийское ученье, и, дождавшись государя у крыльца, явиться к нему и вручить бумаги.
Того же 27-го числа я прибыл в исходе пятого часа в Красное Село, не более как за четверть часа до приезда государя императора. До прибытия его я встретился с графом Бенкендорфом и с ним объяснился, между прочим, на счет просьбы брата, которого назначали в Симферополь, и который просил о перемене назначения, ему сделанного, на другое, по близости Москвы, и денежного пособия на предстоящей путь. Граф Бенкендорф справедливо находил первое невозможным, о втором же хотел еще посмотреть. Вскоре прибыл и граф Чернышев, который объяснил графу Бенкендорфу содержание письма, которое я вез государю, прибавив (как я ему и сам сказывал еще в городе), что все сие случилось во время отсутствия моего, когда я был с государем на смотрах в Москве и Орле, и что фельдмаршал не принимал к сердцу неуважения, оказываемого графом Левашовым чрез несоблюдение формы (кажется, что к одному сему относили здесь выражения первого письма фельдмаршала).
– Кто же бы не принял к сердцу такого оскорбления? – сказал Бенкендорф. – Я первый бы не перенес, если бы на мой счет распространяли слухи, что меня хотят выжить из службы.
После сего он просил меня объяснить обстоятельства происшествия с музыкой. Я повторил ему вкратце содержание отношения фельдмаршала и прибавил к сему жалобу, принесенную графом Левашовым фельдмаршалу с объяснениями содержания оной. Когда же я сказал, что комендант Габель был посылаем в квартиру графа Левашова для объяснения ему воли фельдмаршала, то Бенкендорф прервал меня и сказал:
– Сие уже довольно обвиняет его; ибо сим доказывается, что ему было известно желание князя.
Вслед за сим приехал государь. Вышедши из коляски, он обнял меня, ласково сказал, что очень рад видеть и спросил шуткой два раза:
– Что брюшко?
Не зная определительно, на чей счет сей вопрос, я осмотрелся и сказал, что, слава Богу, здоров. Тогда государь сказал, что я точно похудел, что он рад меня видеть, и что я приехал вслед по получении им письма фельдмаршала (вероятно, обо мне). Приняв от меня рапорт о состоянии армии, он приказал мне переодеться и ожидать его возвращения из лагеря, куда он ехал на ученье, присовокупив, что он тогда примет и привезенные мной бумаги.
Военный министр, по отходе государя, предложил мне тотчас квартиру свою, чтобы переодеться и, не выслушав данного мне приказания ожидать возвращения его величества, сказал, что приказал приготовить мне лошадь, дабы ехать на ученье. Я благодарил его и, объяснив волю государя, остался.
До 9 часов вечера я дожидался возвращения государя, и тогда приехал фельдъегерь с приказанием мне ехать в лагерь, где государь остался ночевать. По прибытии моем в лагерь государь был у зори. Я дожидался еще около часу близ палатки его. По пробитию вечерней зори возвратился прежде наследник, который, обняв меня, сказал несколько слов и ушел; потом возвратился государь, вошел в палатку свою и велел меня позвать к себе. Государь сел к столу и посадил меня против себя.
Он спросил, прежде всего, о здоровье фельдмаршала и как он принял известие об упразднении Главного штаба армии?
– Здоровье фельдмаршала в хорошем состоянии, – отвечал я, – он был несколько слаб прошедшую осень, но с нового года силы его как бы посвежели; последнее же известие об упразднении штаба, хотя и много огорчило его, но оно произвело сотрясение и в физических силах его, и князь и до сих пор пользуется добрым здоровьем, исключая ног, коими почти не владеет. Но он крепится и с духом переносит положение свое. Касательно же упразднения штаба я от него часто слышал, что он никогда не имел в мыслях препятствовать своим присутствием распоряжениям вашего величества, постигал, что для него лично нельзя было держать армии, и что он ожидал на сей счет изъявления воли вашей.
– Так, – отвечал государь, – я всегда уважал почтенного фельдмаршала, но не мог оставить на сем месте, требующем большой деятельности, человека, хотя с отличными дарованиями, но лишенного уже физических сил. В проезд мой чрез Киев я несколько раз наводил речь на сей предмет; но никогда не случалось мне слышать от него о готовности оставить свое место, и потому я был в затруднении. Но что у тебя тут еще есть, показывай!
