Я приказал немедленно всем войскам выступать, как ни попало. Тут случилась на пути их болотистая речка, чрез которую артиллерия с большим трудом переходила, почему первые восемь батальонов, поспевшие на позицию, вступили в дело до моего прибытия без артиллерии. Когда же все собрались, то сделалась большая суматоха, так что я с трудом мог расставить линии пехоты и артиллерии, что, однако ж, я успел сделать. Сперва я подкрепил было передовые батальоны, но после уступил переправы, передо мной находившиеся, и несколько отвел линию назад. Между тем кавалерия теснила мой правый фланг, и подчиненные мне генералы, затрудняясь на каждом шагу в действиях своих, ничего не предпринимали, а только приказывали стрелять из пушек там, где я их ставил. Я тогда взял четыре батальона из отряда Шильдера, остававшегося в резерве, и атаковал кавалерию, которую и погнал назад, припирая к речке и переправе, при чем сделался у них такой беспорядок, что все перемешалось: кирасиры с легкой кавалерией и с артиллерией. Я, забывши в эту минуту цель, для которой я вывел войска с Дудергофской горы, едва не вогнал их всех в болото. В эту минуту государь сам выехал к ним и, приказав ударить отбой, подозвал меня к себе. Он благодарил меня за все мои действия, но заметил, что не должно выставлять жалонеров перед неприятелем, не должно посылать войска в бой без артиллерии, и приказал отослать всех в лагерь для отдохновения, объявив, что маневры кончены.
За сим последовали поздравления наследника, немецких принцев, всех иностранцев, генерал-адъютантов и всех окружавших государя. Выставляли действия мои превыше всех ожиданий, и многие говорили, что они предвидели сие и что им верить не хотели. От других же я узнал, что в течение сих двух дней войска противного отряда не переставали двигаться усиленным образом во все стороны, по всем неосновательным известиям, доставляемым разъездами. Войска сии были до крайности утомлены; многие не успели даже придти к третьему часу, когда сделалась сия последняя развязка. Из штабных многие упрекали друг друга в ошибках, вообще складывали вину на подчиненных. Флигель-адъютанты жаловались на утомление свое и лошадей, так что иные проездили до 70 верст в сутки, а войска сделали по 50 и опоздали, тогда как мой отряд сделал в первый день до 15, а во второй до 20 верст. Иные находили, что я поступил в первый день как искусный полководец, а во второй как тонкий политик. Находя, что дело при красносельском лагере было проиграно мною, спрашивали, точно ли я с намерением уступить оставил дудергофскую крепкую позицию, на что я им отвечал, что я оставил ее точно с намерением, дабы не попортить дорожек в саду государевом. Вообще же большая часть радовалась моему успеху, исключая военного министра, на лице коего под горькой улыбкой скрывалось негодование.
Прием государя, однако ж, успокоил меня, и он, хотя и был огорчен неудачей, как мне говорили, но показал в сем случае то великодушие, которое ему приличествовало. Он остановил еще артиллерию и кирасир и, приказав первой стрелять, велел кирасирам идти навстречу и проходить сквозь орудия, дабы показать иностранцам, как кавалерия была приучена к огню.
По окончании он приказал мне приехать к нему на квартиру в Красное Село. Как я входил к государю, то встретился с императрицей, которая поздравила меня победителем. Я располагал было благодарить ее, но она приказала мне спешить к государю, ожидавшему меня. Его величество принял меня в кабинете, посадил, поблагодарив еще раз, рассказал мне со всей подробностью все движение мое, после чего заметил опять ошибку в высылке жалонеров. Я отвечал, что сделал сие только с умыслом, дабы чище выстроиться и потому что ожидал его прибытия и что чрез захвачение в плен капитана Фролова с жалонерами приостановлено было движение войск, не получивших отданных мною приказаний.
– Это твоя же ошибка, – сказал государь. – Надобно было тебе самому сие видеть.
Он опять повторил мне, что не должно было вводить в дело восемь батальонов без артиллерии. Я отвечал, что сие было исполнено до моего прибытия, что я таковой ошибки не сделал бы, и что настоящая моя позиция была в Дудергофе, а сию занял я по приказанию военного министра и не успел изготовиться к прибытию его величества.
– Я знаю, что ты бы не сделал сего, – сказал государь, – но все-таки ты виноват, что не был сам при том.
– У вашего величества, – сказал я, – было очень мало войск в деле, как я заметил.
– Я успел привести только восемнадцать батальонов, – отвечал государь, – прочие же оставались в Гостилицах.
Вставая, я благодарил государя за назначение меня корпусным командиром.
– Это должное, – сказал государь: – оно тебе следует. Я уверен, что ты хорошо поведешь корпус. Принимаешь ли ты его?
– Я очень счастлив оказанной мне милостью, – отвечал я и вышел.
По выходе моем от государя остановил меня князь Волконский и поздравил также с успехом, но заметил тоже пленение квартирьеров
[31] черкесами, которое, по-видимому, принимается двором за настоящую победу. Потом я сходил к военному министру, дабы просить позволения ехать в Санкт-Петербург, и застал у него за обедом Московского военного генерал-губернатора князя Голицына, приехавшего незадолго пред тем и ночевавшего в Красном Селе, в ту самую ночь, как я проходил мимо. Министр, по-видимому, не простил мне малой доверенности, ему оказанной в сем случае.
– Vous ętes rusé, général, – сказал он мне улыбаясь.
– J’ai été discret, – отвечал я, – c’était indispensable
[32].
Он отпустил меня и я, переночевавши тот день в Красном Селе, поспешил на другой в Санкт-Петербург, дабы укрыться от дальнейших поздравлений и пересудов в деле, слишком щекотливом, и в коем я с неудовольствием должен был исполнить обязанность, несогласную с моим желанием.
Отъезд мой тем был необходимее, что государь строго выговаривал многим из начальников Белорусского корпуса оплошность их и неумение, что весь двор собирался в Петергофе для довершения части предположенных увеселений, что всей гвардии, против прежних предположений, велено было внезапно выступить из лагеря и возвратиться в Петербург и что между молодыми офицерами происходили всякие толки. Так кончились маневры. Их успех, как и неудача должны были иметь для меня неприятные последствия, коих я ныне могу избежать от военного министра только в присутствии государя.
Петербург, 12 июля
Сего числа я был у Клейнмихеля, дабы переговорить с ним о делах, по коим я сюда вытребован. Он мне обещал успех во всех моих ходатайствах; между прочим, предупредил меня, что я буду призван в скором времени в комитет, составленный для упразднения Главного штаба армии, и что цель их состояла в том, чтобы преобразовать счетную комиссию обеих армий в особенный департамент Военного министерства, который будет находиться в Киеве, с уничтожением сделанного уже предположения об учреждении канцелярии военного генерала, имеющего управлять сей комиссией.
