Витебск, 4 февраля
29 января я выехал из Могилева по полученному мною разрешению приехать в Петербург, но по дурному состоянию дорог не мог прежде сего дня доехать до Витебска.
Петербург, 9 февраля
Я прибыл сюда 7-го числа ввечеру, 8-го являлся к военному министру и Клейнмихелю. Оба уверяли меня, что дело о железе представлено государю в настоящем своем виде, то есть, что в хищничестве обвиняется морское ведомство, а не сухопутное. Министр предоставил мне даже объяснить государю лично о состоянии сего дела и просить в пользу полковника фон Бринка. Мне казалось, что Клейнмихель в сем деле действовал против меня, и хотя он мне и объяснял, что причиной всему был князь Меньшиков, не смевший доложить государю даже и в докладной день о сем известии, полученном им с курьером из Николаева, но можно было видеть, что Клейнмихель воспользовался сим случаем, дабы отомстить мне за смещение из 13-й дивизии в прошлом году генерала Маевского, которого он поддерживает, для чего он и постарался о доставлении всем полковым командирам сей дивизии высочайшего выговора за бежавших и умерших, и вычеркнул полки их из представлений к наградам; для прикрытия же сего поместил в сей же список неудостоенных два полка других двух дивизий. Ныне, чтоб успокоить меня, он показал мне собственноручные отметки государя об исходатайствованных, вероятно, таких же выговорах командирам полков в действующей армии. Впрочем, показывая большую готовность уважить меня, он принял на себя ходатайство о награждении некоторых офицеров 13-й дивизии, которую обидели в общем назначении наград. Не было сомнения, что все дело велось по интригам, и ныне я в сем еще более удостоверился. Все же должно объясниться по представлению моему к государю.
9 февраля в 12 1/2 часу я был у государя. Его величество встретил меня с обыкновенным приветливым видом; но, подошедши, поклонился в пояс и долго оставался в таком положении, как бы отнимая у меня средство угадать расположение его взгляда. После того, выпрямившись, он подошел ко мне, принял рапорт, пожал руку и обнял меня.
– Я очень рад видеть тебя, – сказал он с улыбкой, – представителя пятого пехотного корпуса. Все ли у тебя благополучно? Как больные?
– Больные меня не беспокоят, ваше величество; их не так много, а если вы изволили заметить большое число их в донесениях моих, то сие произошло от того, что все глазные и слабые в ротах не задерживаются, чем избегаются несчастные случаи смертности, встречающиеся в войсках вне лазаретов. Один полк у меня только может назваться больным, это Житомирский полк, вышедший из княжеств: люди в нем тощие, и я опасаюсь, чтобы весной в нем не открылись болезни.
– Мне уже об этом говорил граф Александр Иванович, и этому надобно пособить; один батальон в Измаиле, и еще две роты туда пошло, а в Измаиле непременно откроются болезни. Где другие батальоны этого полка?
– Один в Хотине, один в Могилеве, а две роты на квартирах, и не только этот полк, но все полки четырнадцатой дивизии до такой степени обременены караулами, что в случае какой-либо командировки я не имею ни одной роты свободной.
– Я приказал на такой случай командировать в Бессарабию войска из восьмой дивизии; у меня во всех корпусах обходятся, исключая первого и пятого, в которых вечные недостатки в людях для занятия караулов.
– Кроме обширной линии караулов, занимаемых четырнадцатой дивизией, она занимает еще караулы по уездным городам в Акермане и Рени, что в никакой губернии не делается, исключая Бессарабии. Я многократно просил графа Воронцова о смене в сих двух местах войск вверенного мне корпуса, но безуспешно. В Акермане должны были по вашему повелению нас сменить Дунайские казаки, но и сего не сделали.
– Дунайские казаки не могут сего сделать, ибо они употреблены на кордонной линии против чумы; а ты знаешь, что чума важнее всего и что нельзя довольно от нее остерегаться. Ну, как идет у вас дело о краже казенного имущества в Севастополе, вот что железо ваши воровали? – спросил государь, устремив на меня глаза, как бы в подтверждение выражения о хищничестве, употребленного в первых бумагах военного министра по сему делу.
– Мы ничего не украли, ваше величество, а сделали то, что все делали издавна в Севастополе, то есть покупали на рынке публично железо и медь, которые приносили на продажу, и в числе сих покупок оказалось в одном полку около пятидесяти пуд[ов] железного лому казенными…
– Да, в числе их было несколько медных листов с клеймами; а кто скупает краденное, тот по законам принимается за участника в воровстве, и хотя полковник этот и не был полицеймейстером, хотя он и не покупал материалов для чего другого, как для исправления казенного обоза, но покупка сия незаконная, и он обязан был по сему делу донести по начальству.
– Справедливо, государь; он в сем отношении виноват, подвергся уже гневу вашему и подвергнется всей строгости законов по мере вины своей; но примите в уважение бескорыстие полковника фон Бринка и усердие его к службе. Он после сего случая совершенно потерялся и просит одной милости, чтоб ему доставить случай ехать на Кавказ и умереть на службе; он ищет быть убитым и не поправится более от постигшего его несчастья.
– Хорошо! Это можно будет сделать; да суд разве уж кончен над ним? Это можно будет сделать по рассмотрению дела. Что он за человек?
– Он человек самый бескорыстный и честнейших правил, никогда не имел других помышлений, кроме пользы службы вашего величества, служил прежде в армии, после в гвардии и назначен командиром Виленского полка, где в особенности нужен был заботливый начальник. Он совершенно гол, ничего не имеет и все, что имел, всегда отдавал на улучшение состояния солдат и лазарета.
– Ну, а полк каков?
– Полк несколько лет тому назад был в Силистрии; был очень расстроен, теперь еще слаб, но начинает поправляться.
– Так, стало быть, он хорошо занимался?
– Он был очень усерден, но полк более исправлялся бдительным наблюдением генерала Дометти, коему я его поручил.
– А каковы офицеры в полку?
– Плохих и ненадежных я много выгнал и еще буду гнать. Полк поправится; но одно обстоятельство, важнее всего и касающееся до всего корпуса, более меня озабочивает – это побеги. Причины сему, то неумеренное число бродяг и преступников, которых определяют ко мне в корпус; число их ежегодно увеличивается, и по мере прибытия их они немедленно бегут, увлекая с собой иногда и молодых людей.
– Эти причины, конечно, основательны и при таком числе порочных людей нельзя требовать, чтобы умерились побеги; но и сему можно пособить. У меня на то есть два средства: одно то, которое я завел уже в действующей армии – не определять больше преступников в войска, а отправлять их в два исправительные батальона, которые у меня сформированы; а другое – преступников из пятого корпуса всех выслать. Но я думаю, что скорее исполню первое, ежели уже никаких средств нет справиться с ними в полках; ибо число не может быть так велико, как например: если не больше двухсот в дивизии или от трех до четырех в роте?
