Это сущая справедливость и причина тому, что военный министр действует в пользу мою; ибо всякое донесение мое по сему предмету есть оружие для него. Клейнмихель же воспользовался первым гневом государя, дабы выместить на 13-й дивизии неудовольствие свое за смещение генерала Маевского. Я заметил ему в разговорах, что он мог бы доложить государю о причинах побегов и тем предупредить выговоры, данные полковым командирам.
10-го же числа я был у Бенкендорфа. Все говорят о войне; но, между прочим, он сказал мне, что государь приказал ему написать письмо графу Воронцову, дабы склонить его к большему расположению в пользу войск. Я отвечал, что главные препятствия встречались только в Таврической губернии, и что, напротив того, в Одессе, при возвращении 13-й дивизии из Крыма, были даны им всевозможные пособия. Но он сказал, что в письме сем не будет упомянуто о моем имени, дабы не произвести ссоры. Я заметил, что доложенное мною по сему предмету не было тайной; ибо по сим делам были сделаны разновременно мною представления военному министру. Бенкендорф просил меня сообщить сии сведения Мордвинову, коему поручалось написать письмо.
Бывши с докладом у военного министра, я нашел его весьма готовым исполнить просимое мною. Он также говорил мне о предполагаемой войне с Англией и сказал, что ожидает возвращения некоторых бумаг от государя для передачи их мне, дабы составить новый проект экспедиции в Царьград, а вчера прислал ко мне и самые бумаги сии при письме, в коем просит о доставлении ему подробных сведений касательно движения корпуса за границу, – предмет, неудобный к исполнению здесь, так как сведения о состоянии корпуса находятся в Могилеве. Между тем мне приказано прибыть сего дня к министру по сему случаю.
С.П.Б. 20 февраля
15-го числа я представил военному министру проект, составленный по возможности, и просил его об исходатайствовании мне позволения возвратиться к корпусу, так как уже все дела, призывавшие меня сюда, были совершенно кончены с полным успехом, при чем я сказал министру о семейных причинах (беременности жены), требующих моего скорого возвращения. Он приказал мне приехать через день. Я приехал 17-го в министерство; его там не было за болезнью. Я обратился к Клейнмихелю, который обещался мне довести о надобностях моих до сведения государя.
В тот же самый день я был дежурным и встретился на смотру с Клейнмихелем. Он предупредил меня о жалобе, вновь принесенной графом Воронцовым по случаю происшествия, случившегося недавно в Таврической губернии. Вот как оно было.
В начале января месяца приехал ко мне от графа Воронцова нарочный курьер с отношением, в коем он просил меня назначить опытного штаб-офицера депутатом в производимое адъютантом его следствие по разоренному и разграбленному селению, сожжением обывательского сена одним офицером Люблинского полка. Я тогда же видел неосновательность сего известия, дошедшего до него по жалобам Казначеева, исполнил требование его отправлением адъютанта своего Воейкова, которому и приказал явиться за приказанием к графу Воронцову, но для предосторожности донес тогда же военному министру. Ныне же граф Воронцов в письме своем к военному министру, излагая обстоятельства сии в безобразном виде, просит, дабы офицер сей был отдан под суд: ибо он уверен, что проступок его останется без наказания. Накануне я получил из Могилева выписку из сего дела, по коей видно было только, что офицер сей дал несколько ударов старосте и одному мужику, отказавшимся выслать крестьян для поимки бежавшего арестанта. Я послал выписку сию с объяснением к Клейнмихелю и в тот же день вечером получил письмо от Воейкова, который, на обратном пути, в Одессе заезжал к графу Воронцову и получил от него поручение мне кланяться и сказать, что он не замедлит меня уведомить о решении своем по сему делу. Воейков, между прочим, писал, что граф Воронцов остался очень недоволен доносом, сделанным ему по сему случаю Казначеевым и поставившим его в такое косвенное положение…
17-го числа я, как дежурный, был приглашен на бал к французскому послу, где государь несколько раз обращался ко мне с разговором. Во время ужина я сидел в особой комнате с ним, графом Орловым и Блудовым. Государь разговаривал о различных предметах и, между прочим, обвинял покойного императора Павла I в утверждении линии старшинства на наследство, к чему государь относил несчастное происшествие, случившееся при восшествии его на престол. Так, по крайней мере, я мог понять сказанное государем не совершенно ясно, причем Орлов напоминал ему, что и он сам приносил присягу Константину Павловичу по смерти Александра. Государь говорил также о расколах и, обратясь ко мне, осуждал действия брата моего, губернатора Курского, обратившего будто несколько раскольников в единоверчество без убеждения.
– Надобно, – говорил государь, – избегать принуждения, и напротив того, дело так вести, чтоб раскольники сами домогались дозволения правительства для допущения к единоверству.
18-го числа я получил приглашение государя остаться здесь, дабы присутствовать на делаемых его величеством смотрах. По приказанию, отданному мне государем накануне, я ездил в Царское Село для смотра команды образцового полка. Спеша возвратиться, я просил Мордвинова довести о моей надобности до сведения государя чрез Бенкендорфа и 19-го числа по сему же предмету поехал в Военное министерство и просил сам Адлерберга, заступавшего место Чернышева по болезни его; ибо Адлерберг, докладывавший обо мне государю прежде, не знал о причинах, побуждавших меня к скорому отъезду. Он обещался мне исполнить сие.
Сегодня получено мною разрешение ехать с тем, чтобы прежде присутствовать на смотру, а после дождаться приглашения государя на аудиенцию.
Среди бывшего смотра государь подозвал меня и отпустил, изъявив, что ему известны мои причины. Отпуск сей всех удивил; ибо никто не знал, что я так скоро сбирался уехать, и не понимали, как можно было оставаться так мало времени в Петербурге. При том же увольнение, сделанное на смотру, а не в кабинете, считали за немилость, и Чичерин упорно советовал мне не довольствоваться сим, а через Бенкендорфа просить аудиенции настоятельно. Я уверял его, что сего не нужно; но он, не зная сношений моих, не понимал меня. Удивительнее еще было для них, когда государь после ученья стал опять говорить со мной; ибо они по сему судят о степени доверенности каждого лица.
Переодевшись, я отправился во дворец откланяться императрице, которую нельзя было видеть, потому что она отдыхала. Я решился дождаться, ожидал более часа, пока государь, возвращаясь домой, прошел мимо меня. Он удивился меня тут найти и спросил, какое я имею до него дело и что скажу.
– Я не к вам пришел, а дабы иметь счастие откланяться императрице, которая почивает.
Государь повел меня в половину государыни и, поговорил о войске и сегодняшнем смотре, обратился к другим предметам.
– Что, – сказал он, улыбаясь, – вот у вас опять новая ссора с Воронцовым? Какое это дело Лаврова? – Ссоры, государь, у меня нет с графом Воронцовым, я с ним объяснюсь; а я только не понимаю, почему до сведения вашего величества и даже высшего начальства доведено самое пустое происшествие, которое не должно бы было и до меня дойти. Для меня сие тем более странно, что я на днях получил письмо, в коем меня уведомляют, что граф Воронцов о решении своем по этому делу меня известил и, казалось, был очень недоволен ложным доносом, сделанным ему по сему случаю.
